— А вон трон! Мы только что встали… — Ронжин указал на пни, черневшие вдоль всей поляны.
— Не хуже, чем кресло Щедрина! — пошутил Николай Семенович, выбрав себе, какой повыше.
Мы с Василием Кузьмичем сели рядом.
Лузянин спросил, сколько гектаров уже подкормлено. Ронжин сказал. Василий Кузьмич добавил, что ребятам тяжело, поэтому он разрешил им передохнуть.
— Может, наладит Яков Никитич, — сказал Лузянин, щурясь от яркого солнца и поглядывая на небо.
По небу пробегали быстрые облака. Тени их, словно волны, накатывались с поля сюда, к лесу, и тогда снег в кустах становился голубым. Над землей, особенно когда глядишь в сторону Яснового, колышется и дрожит марево.
Лузянин долго глядел вдаль, на эти летучие волны, и лицо его с каждой минутой светлело. Я думал, что Николай Семенович скажет что-либо по поводу нескладной весны, но вдруг, повернувшись ко мне, он хлопнул ладонями по коленам и сказал радостно и мечтательно:
— Андрей Васильевич! Вот какое дело: представьте себе, что у вас есть дом. Новый. Под шифер. Терраса при нем, и водопровод, и теплая уборная…
— Одним словом, такой, о котором мечтал все время Бирдюк? — спросил я.
Спросил с самым равнодушным видом, будто мне совсем ничего не известно о хлопотах Лузянина.
Николай Семенович — человек осторожный, не любит хвастать раньше времени. Бирдюк давно приставал к нему со своими планами, а Лузянин — все ему: «Обожди. Вот сделаем это… потом это… А тогда уж и о внешнем облике села подумаем…» Председатель боялся поднимать шум вокруг этого. Я хорошо понимаю его. В эти дома с террасами никто из липяговцев не верит. По кино видно. Как привезут кино, где председатель в один год все порядки деревенские этими самыми домами застраивает, так смех — да и только! Вначале, где про колхозное разоренье рассказывается (при старом руководстве, конечно!), — вначале еще сидят, смотрят. А как доходит дело до того места, где марш играют, и под этот марш дома, как грибы, растут, — то мужики мигом вон из клуба: видите ль, курить им разом приспичило! Бабы или девки — ничего, сидят: им на курево ссылаться нельзя, веры не будет. Сидят бабы до конца, разговаривают и семечки шелушат.
Оттого мужики курят, а бабы семечки шелушат, что не верят они в то, что им показывают. Да и Лузянин тоже долго сомневался в разумности своей затеи. Откуда взять столько денег на постройку домов? Верить, может, и не верил, а все-таки, как мать говорит, гребтело у него.
Начал Лузянин с того, что повернул нашу дорогу. Наша дорога — та, что со станции в Липяги ведет, — чем долгое время славилась? Тем только жила и славилась, что каждую осень по ней на станцию заготовку возили. На станцию машины груженые едут, а со станции — пустые мчат. И так-то каждый день по десятку, а то и по два рейсов. И так-то не один день, и не один год, а все последние тридцать лет.
Лузянин что сделал? Он поступил просто: он запретил шоферам возвращаться со станции с пустыми кузовами. Хорошо б, конечно, если бы грузовики, возвращаясь, везли удобрения или машины. «Но если удобрений и машин нет, то пусть хоть гарь паровозную возят!» — решил наш председатель.
Шоферы согласились без особой охоты.
Однако, когда грузовики перестали громыхать со станции с пустыми кузовами, то за одну лишь осень такую гору шлака навозили на пажу, что куда там пирамиде Хеопса!
Навозили шлака, песку, цемента; плотники сколотили тут же навесик из горбыля, и ранней весной начал работать кирпичный завод. Шлак мешали с песком и цементом, добавляли в раствор воды и заливали в формы. Большущие получались кирпичи, и, главное, обжигать их не требовалось. Сохли они все лето под навесом, а то и просто так, на солнышке.
У нас и мастерские ремонтные из такого кирпича, и новый птичник, и коровник.
Теперь, видать, Лузянин решил, что пора попробовать жилой дом собрать из этих шлаковых блоков.
Я догадывался, но вида не подал, лишь намекнул, напомнив про Бирдюка: что, мол, такой решили поставить, о котором Яков Никитич мечтал?
— Предположим, что такой, — отозвался Лузянин. — Так вот, Андрей Васильч, кому бы вы его отдали?
— Вам бы первому дал, — сказал я. — Уж какой год живете на чужой квартире.
— Нет, Андрей Васильч, без шуток.
— А я не шучу. Вам отдал бы первый дом, а второй — Василию Кузьмичу.
Тогда Лузянин решил открыть мне все карты.
— Правление решило, — сказал он, — первые дома отдать рядовым колхозникам.
— Раз решило правление, чего ж тогда…
— Но вы — человек местный, — примирительно заговорил Лузянин. — Вы всех знаете, кто как живет. Хотелось бы посоветоваться с вами, прежде чем решать на правлении.
Я задумался.
Не так-то легко решить: кому быть первым новоселом?
Подумав, я сказал:
— Что ж, если бы была моя воля, то первый построенный колхозом дом я отдал бы Нюрке Сохе…
Теперь задумался Лузянин. Он слегка откинулся и, глядя куда-то мимо меня, молчал и думал. Видимо, как и я минуту назад, он перебирал в уме тех колхозников, которые своим трудом заслужили такой подарок от артели. Их немало в Липягах, безотказных, самоотверженных тружеников. Перебрать в уме всех — много надо времени.
Подумав минуту-другую, Лузянин начал рассуждать вслух.
— Да, избенка у Анны Степановны плоховата, — заговорил он. — И ребят у нее много. Но она — механизатор.
— Но теперь она, как и все, колхозница!
— Это так, конечно. Только надо учесть еще и вот что: механизаторы всегда зарабатывали больше, чем рядовые колхозники. Хотелось бы вселить именно колхозника. Такого, который с самых первых дней и по теперь всего себя отдает артельному делу.
— Понятно. И кого же в таком случае наметило правление?
— Лично я, — сказал Лузянин, — отдал бы дом Татьяне Хапровой, или как ее по-уличному?..
— Тане Виляле, — подсказал я.
— Да-да!
Я, признаться, не нашел что возразить. И в самом деле у Тани Вилялы избенка совсем разваливается. Татьяна, бесспорно, заслужила, чтобы колхоз построил ей новую. Я и не пытался возражать. Но Ронжину, видимо, жалко стало, что Лузянин не согласился со мной, и Василий Кузьмич решил поддержать меня.
— Но у Анны Степановны, насколько мне известно, — сказал он, — муж — инвалид войны. Это нельзя сбрасывать со счетов…
— А кто он?
— Сапожков.
— Разве Григорий Федорович ее муж?
— Григорий Федорович — второй ее муж. Тут целая история.
— «История»?! — В голосе Лузянина послышалось нетерпение.
Я и раньше замечал в его характере такую черту: любит Николай Семенович слушать всякие истории о людях.
— Что же вы мне раньше не рассказали! — напустился на меня Лузянин.
— Не было повода.
— Аа-а! Но теперь вы уж не отвертитесь.
— Долго рассказывать, Николай Семеныч.
— Ничего. Недаром же говорят: не дорог час временем, а дорог улучкой. Улучили минуту — значит, рассказывайте.
— Вам, Николай Семенович, он хоть что-то рассказывает, — пожаловался Ронжин. — А мне — никогда и ничего! А я ведь тоже хочу знать людей.
— Ну так и быть! — согласился я. — Только мне как-то неудобно перед Таней Вилялой. Может сложиться мнение, что я — против нее. Чтобы ей не давали. Прослышат еще бабы про наш разговор. А между тем я нисколько не против Татьяны. Обе они: и Таня и Нюрка Соха — достойны. Обе они остались солдатками в войну. С малыми детьми.
— Тут не в обиде дело, — пояснил Лузянин. — Придет время, и Татьяна получит.
— Все это так. Но когда будут обсуждать на собрании, то волей-неволей все объяснится. Таню надо будет отводить, а Нюрку защищать… И выйдет нехорошо. Обида выйдет. Лучше, чтоб им не обидно было, давайте сделаем так… Отдадим первый дом знаете кому? Отдадим его молодым…