— Ну нет! — Лузянин в знак протеста поднял руку.
— А вы послушайте, — продолжал я. — Что этот новый дом Нюрке или Татьяне? Он им, может, и не понравится. Они сжились со старыми своими избами. Привыкли к ним. Жизнь всю в них прожили. Зато какая была бы радость, если б первый дом, построенный на средства колхоза, отдали б молодым! И хороший есть повод: Владик, второй сын Анны Степановны, женится на дочери Татьяны, на Вере Хапровой. Владик осенью демобилизовался, работает в строительной бригаде. Вера — доярка. Оба они работают хорошо. Они сговорились уже. Свадьбу играть думают, но куда Владик приведет молодую? Ведь в Нюркиной избе и кровать-то поставить негде. Сами знаете. Вот им, молодым, и преподнести б подарок к свадьбе.
— А вы откуда знаете, что они уже сговорились? — с ехидцей спросил Лузянин.
— Знаю. Учились оба у меня. На днях зашел Владик и говорит: «Прошу вас, Андрей Васильч, быть на моей свадьбе посадским…»
— И вы согласились?
— Обещал подумать. Хотя и хлопотно, зато интересно. Давно свадеб настоящих у нас не играли. Молодежь потихоньку женится. А Владик решил свадьбу справить по-старому: с дружками, с пивом… Вот бы им от правления свадебный подарок!..
— Хорошо, хорошо! — отвечал Лузянин. — Это все от вас зависит. Сумеете нас сагитировать — пожалуйста! Посмотрим, какой из вас посаженый отец?!
Появилась надежда сделать добро людям. А когда есть такая надежда, то, — сам не знаю откуда, — у меня, молчуна, и красноречие-то берется.
Лишь только начал я рассказывать про Нюрку — в какой семье росла, то да се — вижу: Лузянин и Ронжин сидят, словно бы завороженные, — и про непутевую весну позабыли, и про подкормку, и про то, что Бирдюк один с машиной возится.
Сидят они, слушают.
А я не спеша рассказываю им про Нюркину жизнь…
…В детстве Нюрка была очень стеснительна — не то, что теперь. Ни на круг она не ходила, ни на посиделки, где собиралась молодежь. Сразу же после семилетки поступила она в МТС. Убирала в конторе, топила печки в общежитии трактористов. Представляете себе: зима, вечер. Ребятам, занятым на ремонте машин, делать нечего. Рубятся они весь вечер в домино да чешут от безделья языки. Нюрка зайдет к ним в комнату — в печке пошуровать, ребята и ну над ней подтрунивать. Мол, Нюрка, дай взаймы свой нос — больно хорош! Начнут ей в шутку жениха подыскивать. Иной и пощупать непрочь.
Осадит Нюрка «жениха» кочергой, а вернется в свою каморку и весь вечер проплачет от обиды.
Года два так мучилась. А потом упросила Нюрка директора, чтобы он определил ее прицепщицей. Став прицепщицей, она весь день пропадала в поле. Кому там над ней насмехаться? В работе небось не до пересмешек! Разве что тракторист обронит меж делом словечко. Но какой тракторист, а то и тракториста осадить можно.
И надо же было случиться такому: определили Аню прицепщицей к Леше Дееву.
Леша — самый что ни на есть форсистый парень на селе. Высокий, красивый, кудри — волнами, да не какие-нибудь бесцветные, как хоть у того же Пашки Перепела, — а черные, с золотистым отливом. Брови густые, вразлет. Нос тонкий, с горбинкой. Одним словом, видный парень. К тому же и гармонист, каких мало в округе, и песенник.
Деев только что отслужил действительную. В армии служил шофером: большого начальника, с двумя шпалами, на машине возил. Вернулся Леша — вся грудь в значках! Сапожки на нем хромовые, ремень широкий, командирский.
Соскучился Леша «по гражданке», все равно как скворец по весне. День и ночь гуртует с девчатами, женихается. На тихую и носатую Нюрку, которую определили к нему прицепщицей, он и внимания не обращает. Отработает смену — и: «Нюра, почисть, смажь!» А сам смоет с себя пыль-грязь, наденет свою армейскую гимнастерку со всякими там «ГТО» и «ворошиловскими стрелками», гармошку в руки — да и на круг.
Всю ночь, до самой зари, соловьем заливается на селе Лешина гармошка. А наутро — сделает Леша два-три круга, остановит трактор, подзовет к себе Нюрку: «Нюр, ты баранку крутить умеешь?» — «Немного умею, — скажет Нюрка. — Учили в школе». — «Будь другом: сделай кружок без меня, — я подремлю».
Нюрка садится на трактор, а Леша, забрав ватник, зевнет, наблюдая за тем, как она неумело включает скорость. «Ты колесо по меже держи», — скажет он. «Знаю! Иди, дрыхай, гулена!» — отмахивается она. «Чуть что — разбуди»… С этим последним наставлением Леша уходил на лужайку или на рубеж. Постелив на траву ватник, он преспокойненько добирал часик-другой. Отоспавшись, он как ни в чем не бывало сменял Нюрку. При этом Леша в знак благодарности прикладывался губами к ее щеке и говорил ей что-то вроде того, что она — молодчина. «Ну, хорошо. Теперь иди к себе, на прицеп…»
Аня не очень долго сносила его небрежные поцелуи. Как-то он наклонился так же к ней, чтобы чмокнуть ее в щечку, а она — хлоп! — ладонью по его щеке. «Помой губы сначала! — зло сказала Нюрка. — Целуешься ночью со всякими, а потом ко мне лезешь…» Леша, удивленный неожиданным отпором, отпрянул. «А ты, оказывается, того… с характером девка»… — «Я тебе не девка! Ясно?» — повернулась и пошла к плугу, на свое место.
Так года три Леша погуливал, а Нюрка за него работала. Никак Леша не мог успокоиться, найти себе невесту — все женихался. Со всеми липяговскими девчатами перегулял: ни одна не пришлась ему по нраву. Одна говорить по-городскому не умеет, все: «чаво» да «чаво»; другая — целует его не сладко… В минуты отдыха — в обед или вечером, перед сменой — Леша все это Нюрке передавал: какая и как говорит, и как целует. Привирал он безбожно. Но Нюрка принимала каждое его слово на веру. Сначала она посмеивалась, слушая его, а потом раз от раза все злее и злее становилась. Заведет Леша про зазноб своих разговор, а она вспыхнет вся и давай песочить его: «Не парень ты! Хуже иной бабы. Языком, что помелом! Вот расскажу девчатам, что ты про них несешь: никто с тобой гулять не будет»… — «Не сердись, Нюра, — скажет он. — Иди, я тебя поцелую»… — «Только сунься, дьявол! Вот — поцелуешь»… — и она погрозит ему лопаткой, которой чистила лемехи.
Не нашел, значит, Леша себе подруги в Липягах. Начал он наведываться в соседнее село, в Хворостянку. Там у него зазноба теперь объявилась. Лепича, плотника, меньшая дочь. Теперь уж и вовсе вранью Лешиному не было удержу. Как выдалась свободная минута, так Леша за свое: и как сладко целует Лепичиха, и как крепко обнимает его. Нюрка вне себя от зависти! Туман застилает ей глаза, лишь только подумает она, где и как проводит ночи непутевый этот Лешка…
Надо думать, что Леша замечал состояние своей помощницы. Скорее всего бахвальствовал он нарочно, чтобы «подогреть» Нюрку. Но она не хотела оставаться в долгу. Нюрка стала донимать его по-своему. Уйдет он на рубеж спать днем, — а она, вместо того чтобы продолжать пахоту, достанет «Наставление», разберет, как указано в книжке, магнето и сидит, разглядывая и протирая детали. Леша вскочит. «Ты чего?» «Изучаю»… — спокойно ответит она. А раз назло ему такого напахала! В рытвинах сам черт ногу сломает.
Начальство увидело, стало поругивать Лешу. А он, понятно, на Нюрку взъелся: молчит, ничего ей не рассказывает.
Однажды, в пору их размолвки, работали они в ночь: пахали пары за Липяговкой. (Тогда пары еще были в чести.) Был как раз николин день — в Хворостянке престол. Едва стемнело, Леша сбегал на речку, помылся, переоделся; гармошка всегда с ним, в вагончике, была… Взял он гармошку — и пошагал в гору, в соседнее село.
Полночь, а он не идет обратно. Заря занялась, а его все нет и нет.
Извелась за ночь Нюра. Закроет она усталые, воспаленные от бессонницы глаза — так и видится ей нарядная Лепичева изба, а возле избы, на скамейке, сидит Леша в объятиях красавицы Лепичевой дочки.
Все внутри у нее воротится при этой мысли.
Уж стадо выгнали в луга, до пересмены час какой-нибудь, а Леша все не возвращался. И тут Аня вспомнила про Николу, про то, что престольный праздник был вчера в Хворостянке. Престол — самый пьяный, самый разгульный праздник. Ни один день такой не обходится без поножовщины и драки.