Нюрка пыталась разубедить свекровь, но та и слушать ничего не желала. Если б старик жив был, Лешин отец, может, им вдвоем легче было бы уговорить ее. Но старик к тому времени умер, и Нюрке одной не удалось уломать свекровь. Та уперлась, долбит свое: «Не пущу в свой дом — и все». Знала Ефросинья, что некуда Нюрке из ее дому податься. Избенка у матери крохотная, старая, а в доме — две невестки с ребятами, жены братьев Нюркиных.
Свекровь, видно, так думала-гадала.
Но Нюрка, как говорится, по-своему располагала.
«Ну что ж, — сказала она свекрови. — Воля твоя. Но только ты, маманя, не обижайся на меня, коль сама так решила…»
Забрала Нюрка ребят, телогрейку свою, пропахшую соляркой, под мышку, — и прямым ходом на Хутора, к мазанке Беднова. Раньше ли она столковалась с машинистом, или уверена была, что с ним всегда поладить можно… Не знаю. Знаю только, что действовала Нюрка смело и решительно. Подошла к развалюшке Беднова; горбыли, которыми были забиты окна, оторвала, замок ржавый с двери сенцев — долой! Хозяйка — и вся недолга!
Ефросинья не ожидала такой прыти от своей невестки. А когда спустя неделю она пришла в себя, поняла, что круто обошлась с Нюркой. Даже бабы-соседки и те стали уговаривать ее: мол, чего ты, Ефросиньюшка, расходилась, невестку от себя прогнала? Много ль лет-то тебе осталось жить, что ты вся за избу свою трясешься? Помирились бы!
Одумалась старая; пошла к Нюрке мириться, а невестки и след простыл. Ребята одни в доме командуют. Удивилась Ефросиньюшка: хозяйки дома нет, а прибрано все, и вода в доме есть. Ребята, конечно, обрадовались бабке. Стала Ефросинья про мать спрашивать, а старший-то, что теперь на станции машинистом, и говорит: «Мама в госпиталь за папой поехала».
Ефросинья надулась, как павлин, но ничего не сказала в ответ. Лишь оставила кринку молока, принесенную с собой для предлога, и ушла.
На другой день в Липягах только и разговор был про то, что Нюрка Соха себе нового мужа из госпиталя выписала.
Досужий народ наши липяговские бабы!
Никуда ты от их глаз не скроешься. Ничем ты от их языков не застрахуешься.
Лишь только наутро к бедновской избенке подкатил эмтээсовский «газик» — как бабы со всего порядка тут как тут! Встали в сторонке и глядят. Будто Нюрка скрывать чего-то собиралась от них! Ни от кого Нюрка не скрывала. Привезла — да и только! Кому какое дело?
Вот подкатил, значит, газик. Открылась дверца, и первым из машины вышел Бедное.
«Видать, за дружком своим ездил вместе с Нюркой», — шептались бабы.
Выпрыгнул машинист, открыл заднюю дверцу, а оттуда Нюрка вылезает. Платье на ней — цветастое, в талию; волосы сзади в пучок уложены. Бабы ни разу и не видели Нюрку такой нарядной: будто не за калекой безногим ездила, а за орденом!
Нюрка словно и не видела любопытных соседок. Руки скорее в машину тянет. Оттуда, неуклюже выбросив ноги, вылез наконец Сапожков. Вылез, подперся палкой, поглядел направо, потом налево — и как гаркнет:
«Здравствуйте, бабы!»
Липяговские бабы юмор с полуслова понимают. Все разом заулыбались:
«Здравствуй, Гриша…»
Девочки побежали к сенцам — дверь открывать.
Сапожков постоял, одернул не спеша гимнастерку и пошагал, выбрасывая перед собой ноги. Со стороны и не заметишь, что они у него не настоящие, а самодельные: только когда прислушаешься, то будто при каждом шаге щелкает что-то там, внутри его ног…
Ничего не скрывала от баб Нюрка.
А что ей скрывать? Небось не украла, не чужое счастье на время взаймы брала, а все по-честному делала, в открытую, как подсказало сердце.
В первое же воскресенье Нюрка созвала к себе гостей — вроде бы на свадьбу. Бедное с женой приехал, двое шахтеров, из тех, что в партизанах были вместе с Гришей, директор МТС; подруг-соседок Нюрка позвала. И за свекровью ребят посылала, но Ефросиньюшка не пошла, сказалась больной.
Погуляли, попели песни мужики, поплясали, потопали ногами бабы, — да на этом и успокоились, перестали языками болтать. Как будто Гриша этот завсегда тут жил. Прозвище дали ему ласковое — Сапожок.
Гриша Сапожок оказался на редкость хлопотливым. Как грач по весне: с утра до позднего вечера все что-то возле дома хлопочет. Доярки, известно, первыми на селе встают. Им поэтому удивительно было: они на ферму бегут, глаза не успев продрать, а Сапожок уже как ни в чем не бывало расхаживает возле мазанки: обдумывает, знать, как лучше ухвоить ее к зиме.
Удивительно: и с ребятами Нюркиными быстро поладил. Он на солнышке, и они — возле него. И все: «папа» да «папа». Что не под силу ему, ребята делают. Скажет он, они воды от колодца принесут, песок просеют, а глины он сам сколько надо в раствор добавит. Ведь вот цепкий какой — ко всему приспособился! Сядет на табуретку и, сидя, перемешивает раствор. Замесит, а тут опять ребята: поднесут ведро раствора к завалинке; Сапожок присядет на завалинку, и ну пазы глиной замазывать.
За месяц так приукрасил бедновскую развалюшку, что и не узнать! Рамы гнилые сменил; наличники новые поставил; какие половицы в доме от времени сгнили, провалились— постругал, поставил новые. И все без суеты, и все — сидя. Удивительно: ко всему у него способности были. Окажись Сапожок где-нибудь в Мещерской стороне, где лесу всякого много, нашел бы он дело себе на всю жизнь: ложки бы из липы вырезал или корзины плел бы из ивовых прутьев. Но в наших местах леса нет; ложки вырезать или корзинки плесть не из чего. Повозился Сапожок по дому месяц-другой, — а дальше что? Нюрка убежит на работу чуть свет, а он сидит сиднем день-деньской на завалинке заместо бабки. Скучно, тоскливо, да и совесть не позволяет: здоровый он, крепкий мужик, одна беда — передвигаться ему трудно.
Загрустил было наш Сапожок.
К счастью, начали возвращаться с войны мужики. Алеха Голован пришел, Володяка, Стахан, Федор, брат мой, Петух Худов… Уходили-то из дому юнцами, тюхами-матюхами, а вернулись — старшинами, капитанами, гвардейцами да коммунистами. Стали они готовиться к своему первому большому собранию и о Грише Сапожке вспомнили: небось тоже— партийный? Пришел к нему Алеха Голован справиться; разговорились. Оказалось, Сапожков в депо на учет обратно стал, по старой-то памяти. «Нехорошо так, — сказал ему Алеха, — у нас живешь, заодно и работать надо».
Уговорил Голован. Приковылял Сапожок на собрание. Поглядел Алеха, как неуклюже Григорий переставляет ноги, и задумался, нельзя ли Сапожкову коляску какую-нибудь смастерить, чтобы ездил он на ней?
Об Алехе Головане мне нечего рассказывать. Каждый из вас хорошо его знает. Это теперь он плотницким делом увлекся, а когда помоложе был, любые вещи делал. Макет Мавзолея В. И. Ленина, сделанный им, как я уже рассказывал, выставлен в Москве, в музее. Но сколько их — столь же хитрых и любовно сделанных вещиц: столов с потайными ящичками, сундуков, шкатулок разных — сколько его детищ, достойных музея, украшают липяговские избы!
Но Алеха — мастер не только по дереву. Ходики ли у кого встали; цепь ли у велосипеда порвалась, мотор ли у мотоцикла забарахлил, — со всем к нему идут. Задумался Алеха о коляске для Сапожкова и вспомнил, что на пожарке валяется несколько немецких мотоциклов с прицепами. Бросили, знать, второпях. Ребята несколько поободрали их, поснимали всякие мелочи, но колеса и моторы целы.
На другой же день после собрания вытащил Алеха мотоциклы, стал над ними мудровать. Мотор и колеса — хорошо, но для тележки ведь кардан нужен! Решил он съездить в МТС, к Бирдюку, с ним посоветоваться.
Яков Никитич с охотой согласился помочь. Решили они и самого Сапожкова к делу этому привлечь. Смастерил Бирдюк верстак возле кузни; с утра вместе с Нюркой привезут Гришу, он весь день возле бирдюковской кузни сидит, чистит, проверяет мотор да напильником орудует. Не зря в помощниках машиниста ездил: и к металлу сподручен оказался Сапожок.
Так втроем за месяц смастерили они Грише самолет. Ничего, ездил, — только тарахтел при этом ужасно. Не хуже трактора. Едет Сапожок по селу — все куры от него прячутся по подворотням. Смех, да и только!