Только кому смех, а Сапожку тарахтелка эта — дороже самой жизни. Она давала ему возможность передвигаться. Давала ему возможность работать. Станционные друзья предложили ему пойти нарядчиком в депо. Гриша подумал — и отказался. Что это за работа: опять весь день за столом на одном месте сидеть! И еще вот почему отказался он: за то время, пока Сапожков возился с самокатом, он сдружился с Бирдюком и его товарищами-механизаторами. И они к нему — всей душой.
Как-то в дождь потекла крыша старой бедновской мазанки. Узнали механизаторы об этом — собрались дружно, разом перекрыли. Может, у многих, не бывших дома все эти годы, у самих крыша текла. Но сначала сделали Сапожкову, а там уж другим.
И крышу перекрыли, и печку старую, русскую, занимавшую пол-избы, разломали, а вместо нее — щиток смазали, под уголь.
«Спасибо, друзья! — сказал Сапожков механизаторам — Как-нибудь перезимуем. А там, за зиму, может, разбогатеем: новую избу весной поставим с Нюрой»…
— Вот как оно вышло, — продолжал я. — Думал Сапожков как бы одну зиму в старой бедновской землянке прозимовать, а прожил в ней без малого двадцать-зим. И не потому они с Нюркой не поставили себе новой избы, что за эти годы не скопили денег, — нет! Жизнь у них наладилась. С осени Гриша стал работать комбайнером; Аня — трактористка. Денег и хлеба хватало им. Я согласен с вами, Николай Семенович, что механизаторы зарабатывают значительно лучше колхозников. Возможно, что Анне Степановне легче построиться, чем Тане Виляле.
И может быть, Сапожковы и поставили б себе новую избу, если б не дети…
У Тани Вилялы на руках их двое осталось, а у Нюрки Сохи, считай, шестеро. Трое — от Деева; двоих вскоре от Сапожкова родила, да и сам Григорий Федорович, он тоже во многом, как ребенок, обслужить сам себя не может.
Правда, у Анны Степановны так было заведено: старшие дети приглядывают за младшими: обстирывают, кормят, помогают выполнять домашние задания. Такой дружной семьи, таких опрятных и хорошо воспитанных детей, как Нюркины, — поискать. Но вот беда: а кому приглядывать за старшими?
Недаром говорится: большие дети — большие заботы.
Старший окончил семилетку — поступил в депо, на станцию. Год проработал, захотел учиться. Определился в техникум. «Помогай, мама, выучусь — отплачу!» Выучился— женился. Снова: помогай, мама.
Владик, второй сын, подрос — в армию взяли. Остались Гришиных двое да от Леши девочка-школьница; С работы прибежит Анна Степановна — сама грязная, как кочегар какой-нибудь, а тут — и ребят обстирать, и обед сготовить… Пока со всеми домашними делами управишься, глядь, и полночь. А утром, чуть свет, снова на работу.
День за днем.
Год за годом…
Вот и пробежали они как-то незаметно.
И лишь прошлой осенью, когда вернулся Владик, спохватилась Анна Степановна: стара изба! Повернуться негде. Владик зиму проработал в колхозе, но, думаю, что терпения его ненадолго хватит. Женится теперь— и уйдет или на станцию, или в Бобрик… Потому как некуда ему молодую привести. И без молодой в бедновской мазанке повернуться негде. Владик не постоял бы перед тем, чтобы, как говорится, войти в дом к Вере Хапровой. Но вы ведь знаете, что у матери ее избенка не лучше, чем у Анны Степановны.
Оттого я и предлагаю: отдать дом молодым и помочь им сыграть веселую свадьбу…
— Вот так посажёный отец! — воскликнул восторженно Лузянин. — Убедил! А как Василий Кузьмич?
— Превосходно! — согласился Ронжин. — Надо только скорее строить этот дом. А то и в самом деле еще лишимся пары хороших колхозников.
— Работает! Работает! — перебивая агронома, закричали ребята.
Они дружно повскакали с бревна, на котором сидели, и, перегоняя друг друга, побежали вдоль рубежа. Лишь Вася Козырев задержался. Он поднял с земли шапку, а ежика в ней не оказалось. Вася — туда, сюда: под бревно заглянул, пошарил возле пней, на которых сидели мы с Лузяниным — ежика след простыл.
Вася готов был расплакаться от обиды.
— Ничего, — успокоил его Лузянин, — приходи в другой раз, я помогу тебе поймать. Я знаю, где найти.
Вася нахлобучил шапку и побежал следом за всеми.
Я поглядел на поле — разбрасыватель и в самом деле работал. Увлеченный рассказом, я не заметил, что трактор успел уже сделать несколько ездок. Теперь он тащил разбрасыватель с противоположного конца клетки.
Обрадованный этим, я тоже встал, а следом за мной поднялись и Лузянин с Ронжиным.
Мы не спеша пошли за ребятами.
Ветер все не унимался. В лесу его как-то не чувствовалось. А теперь, когда мы вышли на рубеж, ветер продувал насквозь. Поеживаясь в своем легоньком плащишке, Ронжин шустро шагал впереди.
Мы с Лузяниным едва поспевали за ним.
— Если налажен разбрасыватель, то, пожалуй, мы и без ребят справимся, — сказал Лузянин. — A-а, как вы думаете, Василий Кузьмич?
— Да, конечно! — повернувшись к нам, отозвался Ронжин. — Машине тут и работы-то всего на два дня.
— Тогда вот что: забирайте ребят — и идите домой, — посоветовал Лузянин. — Чего им на таком ветру болтаться. Ангину еще наживут.
За ужином я рассказал матери о разговоре с председателем: что Лузянин обещал отдать молодым первый колхозный дом. Заодно решил расспросить ее о посажёном отце. Что это за «отец» такой? Какие его обязанности на свадьбе?
Мать, как и все пожилые люди, очень любит вспоминать старину. И теперь: едва я напомнил ей про свадьбу, она заулыбалась, оживилась.
— Неужто Владик по-старому решил свадьбу играть? — спросила она.
— Без попа, конечно, — пояснил я. — Но по старому обычаю. Да и нельзя по-другому. Коль в новом доме свадьбу играть, то гостей наберется много. Всех занять чем-то надо, угощенье для всех приготовить.
— Это хорошо! — подхватила мать радостно. — Так давно у нас настоящих свадеб не было! Война — то да се. Сходится молодежь так — без свидетелев, без песен, тихо. Зато — не успели расписаться — глядь, уже расходятся! А уж коль расходиться вздумали, то шум тебе не только на весь порядок, как бывало, а на всю округу. На весь район! В газетах про их склоку пропечатают, что разводиться они надумали. Потом на суд, в район, едут. Там друг дружку при всем честном народе поливают: она такая да сякая. А как же! Если не обольешь, то не разведут. Вот и стараются…
— Скоро отменят это, — сказал я. — В газетах давно пишут.
— И-и! — протянула мать насмешливо. — Про что я толкую, того указ не коснется: благородства в молодых семьях не стало. Нет! Ведь свадьба, бывало, праздник для всего села! Двери в избе жениха, там, или невесты настежь открыты. Приходи, величай молодых — за это благодарность тебе, угощение. Песни, пляска… А как же! Ведь она, свадьба-то, одна за всю жизнь бывает. И день этот таким должон быть, чтобы человек запоминал его на всю жизнь… А теперь… выдумали: товарищеская вечеринка… Патефон покрутят, ногами подрыгают — вот вам и свадьба. Тьфу! Прости, господь бог, за прогрешение, ну все равно, как птахи неразумные, — попорхают, попорхают, да и… Да что я на птиц бедных поклеп возвожу! Какая птица, а то ведь в иной столько благородства. Хоть соловей тот же, али скворец. Как он щелкает, как он обхаживает подругу-то свою. Куда там нашим молодым! Наши лишь сходят к Серафиму Грачеву, зарегистрируются — и вся свадьба тут. И то — какой жених, а другой и без Серафима обходится…
Мать увлеклась и про свадьбу мою позабыла. Пришлось еще раз напомнить ей про посажёного отца.
Мать задумалась, вспоминая.
— В старину-то называли посадским… — продолжала она спустя минуту-другую. — Посадским норовили зазвать мужика побогаче какого, познатнее. От него — все. Он… как бы тебе сказать, все равно что туз козырной в карточной игре — так и посадский на свадьбе. Коль посажёный отец богат и уважаем всеми, то он и дружек хороших позовет. При нем и сборы хорошие будут. Ведь раньше принято было одаривать молодых. И червонцы серебром бросали, и холсты преподносили, и шубы…