Председатель говорит, а посыльный стоит и глаза от удивления на него таращит.
«А кто такие Прокудины? — спросит. — У нас таких нет».
Председатель понимающе улыбнется: зарапортовался, мол.
«Отнеси Лукерье Худовой», — скажет председатель.
Худовы… В этом одном слове — вся биография семьи Лукерьи, прошлое ее и ее детей. И не только ее: прозвище это издавна шло за всеми Прокудиными. И дед Ванятки был «Худов» и муж Лукерьи, Семен, — тоже «Худов», — тоже пары новых, не рваных (по-нашему, «не худых»), портков за жизнь свою не износил.
Худовы — самая что ни на есть липяговская голь. Бился Семен, муж Лукерьи, голодал до самого нэпа. В нэп будто ожил немного: лошадку купил, сбрую справил, землю стал вовремя пахать. Однако и лошадку ту скоро затаскал: ездил он на ней каждую зиму в Шатуру» торф возить. Ездил-ездил, да однажды, по первопутку, ввалился вместе с нею в болото, и лошадь погубил, и сам застудился. Застудился, почах-почах и свалился раньше времени, оставив на руках Лукерьи девять человек детей. Старшему — Петру — пятнадцать; младшему — Ванятке — три месяца…
Как хочешь — так и живи. Так и крутись.
И Лукерья крутилась…
В старое-то время, до колхоза, кто у Терентия Кичигина, торгаша нашего, дом к пасхе чистит? Лукерья Ху-дова.
Кого, бывало, зовут покойника обмыть-прибрать? Ее же — Лукерью Худову.
Руки ее все умели делать: и брагу варить, и свадебные пироги печь, и холсты ткать, и лен теребить.
Золотые были Лукерьины руки.
И ребята все в нее пошли.
Петух хоть и не учен совсем, но сам до дела дошел. С пятнадцати лет с мастерами по плотницкому делу работает. Василий и Минька — те, что погибли, — чуть ли не со школьных лет работали трактористами, лучшими пахарями были. И Степан, шахтер, и Ванятка…
Бывало, приедем домой на каникулы, — весь день так и сидим на речке: купаемся, ловим пескарей. А Ванятка— нет! Он не посидит с нами лишний час без дела. Окунется — и бежит скорее домой: картошку на крахмал тереть. Из натертого Ваняткой крахмала Лукерья напечет тонких румяных блинчиков: сложит их в лукошко, прикроет чистым полотенцем — и побежал Ванятка на станцию к поезду. Когда Ванятки нет дома, — Лукерья сама бегает, а летом он ее заменяет. Бабы под тесовым навесом, где положено, стоят (милиционер гоняет), а Ванятка под самым носом милиционера разгуливает по перрону: «Блинчики! Блинчики! Кому горячих блинчиков!» Он и в окно подаст, кто из вагона на остановке выйти боится; у него и сдача всегда наготове — не то, что у иной бабы.
На блинчиках, конечно, много не заработаешь: не одна небось в доме прореха-то! Но Ванятка и в городе приработок умел находить. Вот, скажем, горжилотдел решил провести инвентаризацию частного жилого фонда. Периодически это делается — для порядку, для острастки, чтобы частники не ставили, где не надо, печей да перегородок, чтобы не плодили без разрешения горсовета веранд и террас. Тысячи домов в городе. Разве трем сотрудникам жилотдела с этой стихией управиться? Кого привлечь на помощь? Конечно же — студентов строительного техникума. Соберут и проинструктируют, как и что. Каждому отведут две-три улицы, вот он и ходит из дому в дом.
Мороки с каждым строением! Надо изучить старый план; надо нанести изменения (а они в каждом доме есть: «Дети выросли — отгородиться решили»… «Старуха заболела — комнатка отдельная нужна»…) — там переборка новая, там печь. Изменения все надо нанести сначала начерно, потом вычертить на кальке новый план, раскрасить его как положено, составить акт в двух экземплярах на незаконные перестройки и т. д. и т. п. Мороки много, а цена мизерная: рубль за домовладение. Никто из студентов за день более трех домов не оформлял. Ванятка ухитрялся вдвое более других делать. Вот и шесть рублей в кармане!
Расторопный человек — Ванятка. И главное, компанейский. У него повсюду друзья были. Он помогал пожарникам делать описи сгоревших строений, наблюдал за торговыми складами по поручению санэпидемстанции. Боролся с мышами, значит…
И за все ему платили.
И на все у него хватало времени.
Оттого, знать, и водились у Ванятки деньги. Оттого, бывало, как не на что купить кусок хлеба, так бежишь скорее на стадион, к Ванятке.
«Ванят! А Ванят! Одолжи деньжонок до стипешки»…
Ванятка сначала сделает вид, что не слышит твоей просьбы. Но потом, ничего — смилостивится.
Ванятка, как и Лукерья, добрый был. Деньги взаймы давал. Правда, для порядку должок всегда на бумажку записывал.
— Где-то тут, мне сказали, Лузянин, новый колхозный председатель, живет? — обратился ко мне Ванятка.
— Где?.. А вон, у Щегла, в доме Змейки… — сказал я, не сразу отделываясь от завладевших мною воспоминаний.
— Как его зовут?
— Николай Семенович.
— Почти тезки.
— Да.
— Я хочу его пригласить.
— Думаю, что он не поедет.
— Почему так думаешь? Не уважал мать?
— Ну что ты! Очень уважал. Вчера, на похоронах, и гроб нес, и слово сказал… Больной он.
— Я попрошу — поедет! — сказал Ванятка, лихо разворачивая машину перед самыми окнами бывшего дома Змейки. — Ты только представь меня ему…
Ничего не поделаешь — пришлось вылезать из машины. Лузянин оказался дома. Николай Семенович сам и встретил нас. Заслыша урчание машины, он, видать, подумал, что из района кто, и вышел навстречу нам с террасы. У каждой липяговской избы — сенцы, а поскольку Змейка регентшей была и в Петербурге где-то училась, то она дом свой по-городскому ставила. У нее вместо сенцев терраска застекленная, чтобы в сад с нее глядеть. Отсюда, из-за перегородочки, и вышел Лузянин.
Увидел меня Николай Семенович, откинулся назад, руки кверху поднял, будто обнять хотел:
— А-а!.. — Но, заметив за моей спиной незнакомого лобастого человека, осекся на полуслове: — Проходите, проходите…
Прошли мы следом за ним на терраску, а там, за столом, в плетеных креслицах, — Ронжин, агроном, и Евгений Иванович, зоотехник наш. Бумаги какие-то перед ними, чашки с недопитым чаем.
Поздоровался я с ними, а потом говорю:
— Знакомьтесь. Иван Прокудин. Сын Лукерьи.
Все встали, Ванятка важно пожал каждому руку, щелкая всякий раз при рукопожатии каблуками ботинок и повторяя одно и то же: «Прокудин… Прокудин…»
— Николай Семенович, — обратился Ванятка к Лузянину. — Прошу вас почтить память моей матери. У меня — машина. Поедемте к нам. Посидим по русскому обычаю.
— Спасибо за приглашение, но… — Лузянин положил руку на сердце. — Но дела!
Ванятка начал уговаривать Николая Семеновича. Он говорил о своем горе, упрекал Лузянина в неуважении к памяти матери и т. п.
Николай Семенович, как водится, неторопливо объяснил Ванятке, что он не очень здоров, что спиртного пить ему нельзя, а что касается уважения к матери, то вчера все простились с нею и отдали ей последний долг…
Ванятка — снова за свое.
Николай Семенович опять все это, только иными словами, растолковывает ему.
Пока они вели таким образом переговоры, я подошел к Василию Кузьмичу и спросил, о чем, мол, вы тут толкуете. Ронжин кивнул на стол. На столе лежали карты полей севооборотов. Старые карты — щегловские, с десятиполкой.
«Ага! — думаю, — вспомнили! Наконец-то».
Не знаю, как в других местах, а у нас вместе с критикой травополья разом покончили и со всякими севооборотами. Зачем нам какие-то еще севообороты, коль план есть! Прислали вам сверху план — чего и сколько сеять, — это и есть главная наука! Паши и сей — и вся недолга.
И сеяли из года в год — пшеницу по пшенице, кукурузу по кукурузе.
Лузянин воспротивился «науке» сверху — щегловские карты достал. Порядок с землей задумал навести. У меня даже сердце заколотилось! Чего б я не отдал теперь, лишь бы никуда отсюда не уходить! Сел бы я теперь в сторонке, хотя бы в то вон шаткое креслице, что в углу, возле двери, ведущей в сад, — и слушал бы. Слушал бы их подсчеты, споры о том, как лучше обратить на дело каждый клочок земли, чтобы от него людям пользы больше было… Сидел, слушал бы — и никуда б не ехал.