— Нет, ты сначала послухай! — продолжала мать — Дед Андрей не дурак был! Он знал, что делал. Помнишь, бывало, он в снопы яблоки прятал? Зачем — как бы ты думал?.. Не от избытку он это делал. Гроша лишнего у него не водилось. На последние деньги переплатит в трудный год, а все мерку антоновки купит да попрячет яблоки в торцы снопов. Зимой — станет рожь молотить, — вы, как грачата: сидите весь день в риге и ждете, пока из какого-нибудь снопа выпадет яблоко. «Подбирай, Федька, — крикнет дед. — Домовой подарок тебе прислал…» — Мать помолчала и, глянув на веник, который она держала в руках, продолжала спокойнее: — Затем дед и покупал яблоки, чтобы приманивать вас, внуков. Чтобы вам нравилось бывать в риге. Чтобы вы торчали там весь день. Один раз внук пришел, второй, а там, случится, дед за ворота, на ветер, покурить вышел, а внук, глядь, его цепом орудует. Дед молотит, а чем же он-то хуже деда! Раза два шишку на лбу посадит, а глядь, на третий раз почище иной бабы ударяет. Вон — Федька — он, считай, с восьми лет молотить начал. А все из-за этих яблок…
— Меня и яблоки не приучили, — пошутил я.
— Приучили б, коль старшим среди внуков был, — вздохнув, продолжала мать. — А то ты все время за Федькиной спиной прятался. Небось как в войну приспичило— все подростки, хоть тот же Митя наш, всему научились: и косили, и пахали, и зерно на ручных мельницах мололи. А сейчас жизнь, понятно, иная. Богаче люди стали жить. Денег некуда девать им. Дни рожденья ребят справляют. Игрушки эти дарят…
— Ну что ты, мама, разворчалась на эти игрушки? Разве плохо такое внимание к детям?
— Оно, может, и не плохо. Но только не вниманье тут, а одно баловство.
— При чем же тут «баловство»?
— А при том, что когда их пятеро али семеро, как в старину в семьях бывало, то не до этого. Мать — и то, бывало, забудет, когда кто рожден. А коль один в семье, как теперь заведено у всех, то оно конешно. Мал ребенок— игрушки ему. В пять лет — трехколесный велосипед. Он еще школу не успел кончить, а ему новый подарок— настоящую машину, на двух колесах, с гудком и с фонарями разными. А уж раз он сел на машину, его на землю обратно не стащишь. Покатался-покружился по селу год-другой, а там, глядь, и был таков: насовсем укатил на станцию… С игрушек оно все и начинается. Старики про то знали…
Сначала я относился к словам матери несколько скептически: ворчит, мол, бабушка. Но с каждым новым словом матери мне все яснее становилась ее правота. Конечно, нельзя во всем винить игрушки. Но несомненно одно: именно с них начинается у ребенка познание жизни. Что вез, бывало, внукам из города дед? Деревянных кузнецов, ударяющих молотом по наковальне; двухрожковые детские грабли, лошадь из папье-маше… Ведь вот что удивительно: даже детские сладости, скажем, сахарные пряники — и те в какой-то степени воплощали крестьянскую мечту об изобилии. Помню, были пряники в виде пузатой коровы с большим выменем; бараны с этакими оленьими рогами, добрые кони, выкрашенные разноцветными пятнами, — красными, синими, розовыми. Не конь, а загляденье!
Нет теперь ни тульских сахарных пряников в форме коней и пузатых коров; не продают и деревянных кузнецов, ударяющих по наковальне…
Да, права мать!
И как-то при одной мысли об этом потускнели все Андрейкины игрушки: все эти крытые лаком «бибики», пугачи, солдатики.
— Андрейка! — позвал я сына.
— Чего, пап?
— Давай переберем твои игрушки. Какие нужны— оставим, а старые все выбросим. Согласен?
— Согласен, папа.
Андрейка оставил свой обоз из двух сцепленных машин, подошел к ящикам с игрушками и философски уставился на них. Мы условились, что хорошие, неполоманные игрушки будем протирать и складывать обратно в ящик, а старые или поломанные — бросать на газету, чтобы потом выбросить их.
Передав Андрейке тряпку, я принялся перебирать игрушки.
— Эту машину, конечно, выбрасываем! — сказал я, беря в руки ржавую, помятую «бибику».
Философски-безразличное выражение исчезло с лица Андрейки. Он наморщил лоб и растерянно поглядел — сначала на бабушку, потом — на меня. По всему было видно, что ему жалко расставаться с машиной. Я начал уговаривать его, что, мол, машина старая, ржавая, что он с нею давно уже не играет; лишь валяется она под кроватью, занимая место.
— Нет, папа, — сказал Андрейка очень серьезно. — Я эту бибику больше всех люблю. Я ее всегда беру с собой на улицу. В ней хорошо песок возить.
Я доказывал свое, сын — свое. Минут десять спорили. Кончилось тем, что Андрейка протер тряпкой игрушку и положил ее на дно ящика.
Спорить приходилось по поводу каждой игрушки. Ни с одной из них Андрейка не хотел расстаться. Бабушка успела уже подмести и прибрать в комнате, а мы все еще не покончили с первым ящиком. Наконец кое-как управились. Выбракованными оказались три небольших «бибики», у которых не было ни колес, ни кузовов, и несколько пластмассовых солдатиков, лишившихся голов и рук.
Дошла очередь до второго ящика.
Сверху лежал зайчик. Это была самая старая игрушка. Я купил зайца, когда Андрейке исполнился год. Зайка пластмассовый, с черными глазками; ушки и лапки приделаны были на резинках, и их можно вертеть так и этак.
Андрейку уже тогда больше занимали машины и самолеты. С зайчиком он играл мало; однако чуть ли не на другой же день у зайца оказались оторванными уши и все четыре лапки.
С тех пор Андрейка не видел его и не играл с ним. Все эти годы зайчик валялся в ящике, под кроваткой, вместе с такими же, как он, забытыми игрушками.
— Давай выбросим зайчика, — сказал я. — Ты все равно с ним не играешь.
— Оставим зайку, папа! — взмолился Андрейка. — Он такой хороший. Мне его жалко.
— Хорошо: выбирай что-либо одно — или ту, первую машину, или зайчика.
— Не надо ничего выбрасывать… И зайчика оставим… и бибику…
Я взглянул на Андрейку — в глазах у него слезы.
Пришлось оставить и машину, и зайчика.
Машин у Андрейки много, а зайка — один. И то, что благодаря ему, Андрейкиному, заступничеству, черноглазый зайчишка остался жив, — вызвало у Андрейки такую нежность к косому, какую он никогда ни к кому не проявлял. Он схватил игрушку из моих рук и, забыв про все на свете, побежал с нею на кухню.
Он налил воды в миску, вымыл зайчика, вытер полотенцем и, уложив его в кузов самосвала, стал возить из комнаты на кухню и обратно. Он беспрерывно гудел, подражая машине; иногда, остановившись, подправлял под зайчиком подстилку, разговаривая с ним, как с живым.
Бабушка, наблюдая за внуком, проговорила назидательно:
— Вот, ить, ребенок. А пойди — отними у него игрушку? Не больно-то просто. А попробуй в восемнадцать лет спихнуть его с велосипеда? Слава богу, председатель наш все понимает. Ему, может, и удастся, что он задумал. — Мать помолчала; протерла тряпкой вспотевшее окно и, вдруг прильнув к стеклу, радостно добавила: — Вон, ваши-то, видать, поехали…
Подойдя к окну, я увидел такую картину.
От школы вниз, к пожарке, шустро катил небольшой колесный тракторишко. За рулем его сидел Димка Карташов — в ватнике, треух сдвинут на самый затылок: ни дать ни взять — заправский тракторист. Рядом с Димкой сидел Бирдюк, готовый в любую минуту прийти на помощь школьнику. Позади трактора, группкой, ехали человек пять ребят — все на велосипедах.
«Пробный выезд!» — догадался я.
Мать поняла, что мне не усидеть дома ввиду такого важного события.
— Иди, иди, — сказала она. — Мы тоже сейчас уберемся и гулять пойдем с Андрейкой.
Я быстро оделся и вышел. На улице было тихо, свежо. Кое-где на затененных скатах крыш и на траве, возле мазанок, — еще лежал иней, а на ветвях деревьев уже поблескивали капли воды. От земли, в тех местах, где пригревало солнце, шел пар.
Трактора в конце улицы уже не было видно. Урчание его доносилось откуда-то снизу, с Попова переулка. «Значит, на Бугровку поехали», — решил я.