Однако самое любопытное было впереди. Пришли ребята на свой первый урок труда в колхозные мастерские. Встретил их Бирдюк. Он не спеша провел ребят по всем цехам, показал им свою кузню — с новой, механизированной воздуходувкой, токарные станки, электросварку. А потом открыл дверь в угловую светлую комнату и сказал:
— Это вам подарок от колхоза…
Посреди комнаты стоял небольшой колесный трактор. Тот, с которым немало хитрил Яков Никитич, приспосабливая его и рыть лунки, и возить навоз.
— Кто хочет, — продолжал Бирдюк, — пусть токарничает или сварке учится. А у кого к моторам душа лежит, — тот давай хоть завтра приходи — и начнем. Сам буду учить. Председатель сказал, что учеба будет приравнена к настоящим курсам. Кто хорошо окончит, получит удостоверение на право вождения трактора…
С тех пор прошло немногим более года — и вот будущие трактористы уже отправились в свой первый, пробный выезд.
В самом конце Попова проулка — овражек. А за овражком— бугор. Вдоль глинистого косогора, испятнанного оспенными отметинами развалившихся погребков и мазанок, взбираясь все выше и выше, жмутся друг к дружке невзрачные избы.
Это и есть Бугровка.
В начале улицы, над овражком, — крохотный мостик. Кто хоть раз, наездом, бывал в деревне, тот знает, каковы наши сельские мосты. Ну, и этот не лучше других. Пешком идти, и то — гляди в оба: ноги сломаешь, а на тракторе— не раздумывая, крой в объезд. Так надежнее. Да и хлопоты небольшие: овражек так себе, не глубокий. По песочку, по камушкам бежит ручеек: лишняя вода из Чебухайкиного колодца. А после ручья-то мокрый след резиновых шин пропечатался так, что и с самолета, поди, видно.
Я и пошел по этому следу. За овражком он сразу же сворачивал влево и по проезду, оставленному на случай пожара, вел к речке, на зада. Там, за бугровскими огородами, по Липяговке простирается обширная низменность— Городок, место, где заготавливают на зиму торф. Идя проулком, я сначала подумал, что ребята поехали в Городок за торфом для школы. И даже расстроился из-за того, что сорвался за зря и пошел. Но лишь вышел я на зада — вижу: бегут от каждой избы на огороды люди — бабы, старики, ребятишки. Радостные все; бегут, обгоняют друг друга…
«Эге! — думаю. — Да это ж ребята приехали пахать отрезки!»
И я тоже прибавил шагу.
Думаю, что не надо объяснять, что такое «отрезки». Каждый небось знает. С войны и до самого последнего времени отрезки были главным пугалом на селе. Не выработал ли колхозник минимума трудодней; поступил ли работать на станцию, — сразу же — хоп! — отрезают у него огород под самый курень. И не возразишь, и не пожалуешься— потому как сам, было время, голосовал за Устав. А в Уставе там черным по белому записано, что земля — она не для лентяев и летунов, она колхозная. Но хотя отрезки и считались колхозной землей, колхоз этими клочками никогда не пользовался. С гусеничным трактором там не развернешься, а сохой пахать — овчинка выделки не стоит.
Так и бурели из года в год заброшенные огороды, зарастая полынью и репейником. Огороды зарастали репейником, а мужики, вместо того чтобы самим картошку продавать, возили ее с базара со станции.
В Бугровке отрезки чуть ли не у каждой семьи. Сразу же от пожарного проезда изба Бутихи — дородной, ворчливой старухиОна по наряду давно уже не ходит. Огород у Бутихи отрезан.
Рядом — Василий Рудаков по прозвищу Бу-бо: речистый, оборотистый мужичишка, плотником в вагоноремонтном депо служит. Отрезник.
Потом — Анфиса Карташова, мать Димки. У нее и муж есть, но он на станции, стрелочником работает, и огород за ней числился. Ребят у них пять или шесть, — не помню точно. Некогда Анфисе — вот она минимума и не выходила. Отрезали огород.
Потом, дальше в гору, изба Николая Корзинкина — или по-уличному Стахана. Стахан хоть и инвалид войны, и бригадирствовал одно время, а пьянкой и поборами настроил, как мать говорит, — супротив себя баб. И как пошел служить в кооперацию, так на первом же собрании порешили бабы — отрезать у него огород.
Да, что ни изба на Бугровке, то пустырь на задах. У Стахана-то еще недавно, года три назад, отрезали. А у других ведь уже по десятку лет вместо белых и розовых цветков картошки красовались на задах фиолетовые маковки репейника. Уж люди махнули рукой на пустоши за домами. А некоторые так, по-писаному, и думали, что приусадебные участки — это червь частничества.
Однако в середине октября, как прослышали люди про пленум, так первым делом бабы про отрезки эти заговорили, что будто возвернут их. Но многие слухам бабьим не верили. Может, верить-то верили, но не проявляли к отрезкам интересу. Попробуй-ка вскопать лопатой пустошь, заросшую репейником! Особенно, если мужика в доме нет. Живота лишишься!
Сказали ли бабы об этом Лузянину, или Николай Семенович сам смекнул, но как бы там ни было, а ребята приехали, чтобы вспахать отрезки.
Оттого и кричали радостно, оттого и спешили на зада люди…
И я, понятно, тоже прибавил шагу.
Димка успел пройти уже целый гон, пока я дошел до вала, отделявшего Городок от приусадебных участков. Когда-то вдоль этого вала росло очень много ракит и тополей. Но по мере того, как отрезали участки, исчезали и ракиты. Люди думали, что они теряют землю навсегда, и спиливали их. Теперь на месте ракит и тополей — вдоль всего вала — разрослись кусты. Мимо этих кустов взад-вперед бегал трактор, оставляя за собой черные пласты вывернутой земли. А вдоль вала, под кустами, стояли люди. Пока я приближался к ним, до меня доносился оживленный разговор, радостные выкрики:
— Дима! Поглубже норови, голубчик…
— Дима! Поближе к валу правь!
Жаль, что грачи улетели; только их и недоставало для полноты картины. Но ребята ни дать ни взять те же грачи! Школьники бегали за плугом, нагибались, чтобы измерить глубину пахоты, что-то кричали, стараясь перекричать шум трактора… Разве в том и отличие от грачей, что ребята носом землю не ворошили.
— Дим, давай слезай — моя очередь! — кричал Николай Коноплин, брат Светланы, той, что теперь за Назар-кой. — Яков Никитч, чего же он?..
— Всем делов хватит, — успокаивал ребят Бирдюк.
Они за ним — как пчелы за маткой.
Я подошел к Бирдюку, поздоровался. Яков Никитич — человек сдержанный; и волноваться он не любит, и похвалу от него не часто услышишь, а тут он просто сиял весь. Сразу же — не успел я с ним поздороваться — начал хвалить ребят: и теорию хорошо усвоили, и ездить не боятся… Заметив на валу среди баб Лузянина, я хотел было подойти к нему, но Бирдюк удержал меня.
— Ты гляди, Васильч, как он шпарит! — Яков Никитич кивнул на Димку.
Димка и в самом деле орудовал, словно заправский тракторист. Он не обращал ни малейшего внимания ни на крики своих друзей, домогавшихся его смещения, ни на пожелания баб. Он уверенно крутил баранку, изредка оглядываясь назад, на плуг. Мне просто завидно стало. В свое время, когда я был школьником, мы тоже изучали трактор. Но изучали, как говорится, теоретически. Принцип работы мотора, карбюратора и т. д. Раза два, правда, ходили мы всем классом в МТС, на практику. Кое-кому удалось посидеть на жесткой тарелке, за рулем, а до меня так и не дошла очередь. Из нашего класса только два ученика стали потом трактористами: Стахан и Нюрка-Соха.