Выйдя из вагона, пересеките пути по переходному мосту — и тут же увидите лесную полосу. По ней и идите. Теперь все липяговцы ходят и ездят по этой полосе. Зовут ее Ксюшиной полосой.
По этой новой дороге липяговцы начали ездить сравнительно недавно. А раньше, как только в наши места провели «железку» и построили тут, на полпути к Ельцу, станцию, то ходили и ездили иной, старой дорогой. Потом ее прозвали Осьмеркиной… Это была первая дорога, которую липяговцы познавали с детства. По ней мы шли, чтобы проводить отца, уезжающего в отход; по ней бегали в лавку, за мылом и сахаром; ездили с дедом на базар… Затем, став взрослыми, многие липяговцы, поступив на «железку», ходили по этой дороге два раза в день — туда и обратно. Некоторые, как, скажем, Борис Аниканов, муж Химы, ничего, кроме этой дороги, не знают. Так и ходят они туда-сюда до самой своей смерти…
Одним словом, это была знакомая всем липяговцам дорога. Каждый из нас мог пройти по ней в любую погоду хоть с закрытыми глазами. Настолько хорошо каждый знал ее.
Начиналась она сразу же за переездом.
Теперь мы переходим через пути по переходному мосту. Раньше моста этого не было. Был переезд. За выходными стрелками, где начинается однопутка, меж рельсов впритык настланы смолистые шпалы. С обеих сторон пути к этому настилу примыкали крохотные клочки булыжной мостовой. Вот в сущности и весь переезд, если добавить, что при нем была еще будка сторожа, рубленная из шпал, и два полосатых шлагбаума. В сущности дорога и начиналась сразу же за шлагбаумом.
Едва, бывало, телега протарахтит по шпалам переезда и мимо промелькнет полосатая перекладина с фонарем посредине, — сразу тут развилка. Дорога, что отклонялась вправо, вела в Шанхай. Это поселок такой, раскинувшийся вдоль станционного оврага. А наша, липяговская дорога — это та, что от развилки сразу налево. Тут, в сторонке от путей, стояло еще два или три дома, в которых помещалась дистанция пути. А там, где теперь вагоноремонтный пункт, стояла низенькая, закопченная кузня. Между прочим в этой кузне одно время, до создания МТС, работал Бирдюк. А еще раньше него, до революции, служил в ней молотобойцем наш липяговский мужик — Тарас Осьмеркин. (Не Осьмёркин, как говорят теперь все липяговцы, а Осьмеркин.) Это важно знать потому, что с этим именем у нас связано много мест. Кроме Осьмеркиной дороги, у нас есть еще Осьмеркин лес и Осьмеркин лог… Даже один из углов нашего кладбища зовется «Осьмеркиным углом».
Но об этом — потом.
Собственно об этом весь рассказ.
Теперь же мне хочется, чтобы вы очень хорошо представили себе старую дорогу.
От станционного переезда наша дорога шла наизволок, вдоль косогора. Вдоль этого косогора никогда не сеяли рожь, а сеяли исключительно одни овсы. Это потому, что сюда со станции вывозили всякие нечистоты, и хотя земли тут считались хорошими, удобренными, но засевали их лишь тем, что можно скормить скотине. Но зато и овсы тут были. Не овсы, а лес. Бывало, выйдешь со станции, обступят они тебя со всех сторон — жутковато станет. Бежишь скорее на взгорок. Взошел на взгорок, и как-то сразу повеселеет на душе. Со взгорка Погорелый виден — лесок, где мы осенью огребаем лист. Погорелый посредине пути.
Но пока дойдешь до леса, есть еще одно местечко, поравнявшись с которым у тебя холодеет сердце. Сразу же, где кончаются овсы, есть овражек: узкая промоина, поросшая по краям низкорослыми дубками. Овражек сам ничего, не жуткий, но, как поглядишь в ту сторону, так непременно увидишь черную пасть Осьмеркина лога. И при одном лишь воспоминании о бедном Тарасе кошки забегают по спине…
Но и овражек этот позади.
Вот и Погорелый.
Теперь лесок этот проглядывается насквозь: настолько его извели. А когда-то Погорелый был излюбленным местом отдыха всех идущих на станцию или со станции. Особенно летом. Ни один мужик не минует его, не устроив перекур. Правда, место тут торное, укрыться от посторонних глаз в лесочке негде, и если у мужиков намерение посерьезнее, чем обычный перекур: скажем, захотелось выпить после получки или сыграть в карты, то они не остаются в Погорелом, а идут в соседний лесок — в Осьмеркин лес, или, по-старому, в Осинник. Это всего-навсего в полверсте от Погорелого — стоит лишь перейти лужок, поросший конским щавелем, и сразу же очутишься в небольшой рощице.
Это и есть Осинник.
Но мы заглянем сюда вместе с Тарасом Осьмеркиным в самый последний день его жизни, а теперь пойдем нашей дорогой дальше.
Дальше, от Погорелого, идти веселее.
Едва вышел из лесочка — вот он, впереди, над поспевающими ржами купол церквушки; поднялся на взгорок, к Разбойнему логу — завиднелись журавли колодцев. Еще сотни две шагов — и вот они, совсем рядом, курчавые верхушки ракит, а в тени их — черные соломенные крыши изб и мазанок…
Это уже Липяги.
Если вам на наш порядок, на Кончановку, то возле села, в низинке, сверните направо. А если вам надо на село, то идите прямо. Тут, на взгорке, за нашими кончановскими огородами вы увидите отдельно стоящую купу ракит и вязов.
Это липяговское кладбище.
Тут, возле кладбища, и конец ей, старой Осьмеркиной дороге.
А длины ей — от самого станционного переезда и до кладбища — считалось по-старому четыре версты.
А езды или спорого ходу всего-навсего один час,
Такова была эта старая дорога.
Без малого сто лет ходили и ездили по ней липяговцы.
Но, как я уже сказал, она не все время так называлась, Осьмеркиной. Она стала зваться так после одного случая, происшедшего с Тарасом, сыном Данилы Осьмеркина.
Давно еще, в том веке было.
Жили в Липягах по соседству два мужика: Капитон Сазонов и Данилка Нестеров. Капитон богатый был, а Данилка — тот бедный. Ребят у Данилки много, хлеба своего никогда до нови не хватало. Бился он как рыба об лед: в отход ходил, бросив в разгар лета свое хозяйство, подавался на Украину — луга и хлеба косить. Но ничто не помогло выбраться ему из нужды.
Однажды в засушливый год так подбился Данилка, что хоть ложись да помирай. Хлеба не хватило и до крещенья. Всю зиму в кусочки ходил. Но перед пасхой мужики и кусочки перестали подавать.
Пошел Данилка к батюшке, попу нашему. Во главе прихода был тогда отец Дмитрий, дед нашего Александра. Ну, как положено, в ноги отцу Дмитрию упал Данилка. Тот выслушал мужика и сжалился над ним. Обещал три мерки ржи дать. Вот стал поп сыпать зерно в севалку, а Данилка останавливает его и говорит: «Поимей, говорит, сочувствие, батюшка. Рожь не корю — хороша, а уж мерка — того, больно мала. Ну что мне эти твои три севалки — на десять-то ртов?!» Поп, понятно, от удивленья уставился на бедняка: «А разве севалки не все одинаковы?» Данилка, ни слова не говоря, выбежал из амбара и вскоре вернулся, неся свою мерку. Это тоже вроде бы севалка, но ей-ей чуть ли не в рост человека!
«Ось мерка, батюшка!» — сказал Данилка.
Батюшка от души посмеялся и вознаградил бедняка за находчивость. Однако вскоре он прочитал прихожанам проповедь о жадности и в проповеди рассказал о Данилиной мерке. Так и пошло по селу новое Данилино прозвище Осьмерка, ставшее впоследствии фамилией.
И большая мерка не помогла Данилке: продолжал он жить в великой бедности. Но хоть и беден был Данилка, а сварлив и неуступчив. Вечно он враждовал со всеми, особенно со своим соседом, с Капитоном. Как-то Данилке показалось, что Капитон припахал себе лишнюю борозду его, Данилкиного, огорода. Осьмеркин пожаловался старосте. Староста, как водится, взял сторону богатого мужика. Не добившись справедливости, Данилка самовольно припахал две соседских борозды. Капитон тоже не хотел уступить — припахал три борозды. Осьмеркин приказал своим ребятам в отместку убивать соседских кур, если они зайдут в их огород.
Далее — более, начали с кур, а кончили красным петухом. Однажды обозленный Данила поджег Капитонову ригу. Но день был ветреный, и от соседской риги загорелась и Данилина изба.