У нас много молоденьких учительниц. Среди них есть и хорошенькие. Вот хоть Маша Козырева. С Машей мы еще в школе вместе учились. Она преподает в начальных классах и кончает раньше. Но каждый раз находит предлог, чтобы задержаться. Ежедневно мы возвращаемся из школы вместе.
Маша — говорунья и хохотушка. Рассказывая, она то и дело касается собеседника рукой, как бы требуя к себе внимания. Мы идем, и я слушаю ее безобидную болтовню. У поповского дома расстаемся: мне идти на Кончановку — прямо, а ей на Низовку — налево. На минуту мы останавливаемся.
Маша вздыхает, а потом говорит:
— Мама удивляется: Андрей, говорит, давно приехал, а ни разу не зайдет.
— Все некогда, — отвечаю я. — Вот кончится четверть, тогда уж…
Маша молчит. Я тоже. Наконец Маша поворачивается и шагает в переулок. Пройдя несколько шагов, она посылает мне воздушный поцелуй и кричит: «Привет!»
— Привет! — отвечаю я и тут же забываю про Машину болтовню и про нее самое.
Я думаю о Нине.
Нина волнует меня своей сдержанностью, еще чем-то, чего выразить словами я не могу. Мне хочется, чтобы вы сами попытались найти определение этому.
Представьте себе: на улице декабрь, вьюга. Утром бегут в школу ребятишки. На них шубейки, полинялые треухи, валенки. Иногда промелькнет фигура и взрослого человека: ворот пальто поднят, голенища добротных катанок подвернуты. Под мышкой стопка ученических тетрадей.
Это учитель. С первыми морозами наши учителя выряжаются, как извозчики. Большинство пожилых учителей расхаживают по классу в пимах — тепло, мягко, удобно.
Нина же никогда не ходит в валенках. Зимой на ней меховые ботиночки; шубка, отделанная серым каракулем, сшита в талию; на голове шапочка из такого же каракуля. Нина квартирует недалеко от школы, на Хуторах. Сняв в учительской шубку, она садится в уголок на табурет и переобувается. В класс она является в черных туфлях на невысоком каблуке. Перед тем, как идти на урок, Нина непременно моет руки.
Умывальник стоит тут же, рядом с вешалкой. Старинный умывальник с мраморной доской, в которую вделано зеркальце. У нас им редко пользуются — разве что ненароком выпачкаешь руки чернилами. Одна Нина моет руки, и вернувшись с урока, и перед тем, как идти в класс.
Нина ко всем обращается на «вы» и всем говорит: «Будьте добры!» «Будьте добры, Николай Савельевич, не у вас ли классный журнал?», «Андрей Васильевич, будьте добры, — указку…» Нина учительствует у нас уже второй год, и я успел заметить, что держится она ото всех на некотором расстоянии. Нина — хороший учитель, но она, наверное, была бы и замечательным врачом — с ее тактом и самообладанием.
Вот эта строгость ее и эта сдержанность меня волнуют. Вспомнив о Нине, я уже не могу сидеть спокойно. Закуриваю и принимаюсь вышагивать из угла в угол. На миг показалось даже, что стоит только повернуть голову, как я увижу Нину, там, в углу, возле умывальника…
Недели две, а то и более, никто не мешал моим вечерним занятиям. Я привык к этому. Мне казалось, что по-другому и быть не может. Но вот однажды, когда я пришел за лампой, в ответ на мою просьбу сторожиха развела руками.
— Нетути лампы, — сказала она. — Нина Алексеевна забрала. Родители там… судачит с ними…
Ничего не поделаешь. Я направился вверх по темной лестнице. В дальнем углу коридора, на втором этаже, светился огонек. Из-за двери пятого класса слышен голос Нины. Я приоткрыл дверь. За партами сидели родители учащихся, и Нина с ними беседовала. Класс был ярко освещен — горело три или четыре лампы. Я извинился и сказал, что мне нужна лампа.
— Будьте добры, передайте Андрею Васильевичу лампу…
Кто-то из мужчин, сидевших поблизости, взял трехлинейку и вручил мне.
В учительской я снял пальто и, открыв форточку, закурил. «Нина рядом! Зайдет или нет?» Работа не шла в голову. Я ждал, прислушиваясь к каждому шороху в коридоре. Наконец послышались голоса. Все ближе и ближе. «Зайдет… зайдет…» Но вот голоса и шарканье ног начали понемногу глохнуть, затихать; еще некоторое время доносилось поскрипывание деревянных ступенек лестницы — и все.
«Ну что ж!..» — вздохнул я. В самом деле: почему она должна была зайти? Поднявшись из-за стола, я принялся сновать взад и вперед по комнате. Вдруг слышу, скрипнула дверь. Оглянулся — в дверях Нина.
— Извините меня, Андрей Васильевич, я совсем забыла, что вам нужна лампа.
— Спасибо, Нина Алексеевна: мне достаточно одной.
— Будьте добры, возьмите! Мне все равно надо помыть руки. Они ужасно пахнут керосином.
Я повесил ее шубку на вешалку. Затем взял у нее лампу. Она спросила, что я делаю в учительской по вечерам.
Я сказал.
— Разве у вас негде заниматься дома? — спросила она, направляясь к умывальнику.
Я стал рассказывать про нашу избу. Я нарисовал ей картину, с которой вы уже знакомы: отец считает трудодни, младшие братья играют в карты, тут же рядом должен садиться и я проверять тетради. Она слушала меня, чуть наклонив голову, и, когда я кончил, сказала без какой бы то ни было рисовки:
— Вы можете приходить заниматься ко мне.
— Спасибо.
— Будьте добры!
И она рассмеялась.
Мне на редкость было легко с ней. Я сказал ей то, о чем не раз думал: что она была бы хорошим врачом.
— Вы угадали! — отозвалась она живо. — У меня папа врач. Это от него страсть мыть руки.
Шутя я заметил, что, по всей видимости, отец ее старый врач, ибо молодые врачи, как правило, не любят мыть руки, ссылаясь на то, что им некогда. Посмеялись. Незаметно, между шутками, она рассказала о себе. Родом она из Венева. У нее есть сестра и брат — старшие; оба, как и отец, врачи. А она вот стала учителем. И нисколько не жалеет об этом.
В одиннадцатом часу мы спустились вниз, оставили уборщице лампы и вышли из школы. Нина разрешила мне проводить ее.
Когда мы подошли к избе, где она жила, Нина сказала, что хочет восстановить в Липягах библиотеку. У нас была библиотека, но при немцах ее сожгли. Все эти годы между колхозом и сельским Советом шла тяжба: на чьи средства приобретать книги и содержать библиотекаря — за счет колхоза или сельсовета? Нина бралась работать бесплатно. Ей обещали помогать ученики старших классов. Она спросила, нет ли у меня лишних книг. Я обещал завтра же притащить целый мешок.
— Вот хорошо, приносите!
— Обязательно.
Я ждал в ответ «Будьте добры!», но она вздохнула и, протягивая на прощанье руку, сказала:
— Я навсегда запомню этот вечер…
Так началась наша дружба. Возвращаясь из библиотеки, Нина заходила в учительскую, или, как она говорила, на огонек. Часто бывало и наоборот: быстренько сделав все свои дела, я отправлялся в библиотеку. Библиотека — на селе, в клубе. В комнатке, оклеенной дешевыми обоями, холодно. Нина в свитере, в наброшенном на плечи пальто сидит за столом. Возле стола, заваленного книгами, толпятся колхозники.
— Нина Алексеевна, рассказ «Четверть лошади» у которого писателя?
— У Глеба Успенского.
— Есть такая книга у вас?
— Есть. Вы именно «Четверть лошади» хотите или вам дать «Избранное»?
— Я не против и целого трактора… — шутит Николай Корзинкин. — Из таких ручек и «Избранное» проглотишь.
Уж кого-кого, а Николая я никак не ожидал встретить тут, в очереди за книгой. До этого я встречал его разве что в сельмаге да в забегаловке, но и водку он норовит взять без очереди. А тут…
И все Нина. С каждым посетителем она разговаривает по-разному. Одному расскажет что-то, другого, наоборот, начнет расспрашивать о прочитанном.
Мне не хочется отвлекать ее. Я иду во двор. Под навесом лежат заснеженные березовые кругляки. Я колю дрова. Старшеклассники носят поленья, и мы затапливаем печку. В комнатке становится тепло. Нина снимает шубу. Раздевается кое-кто и из посетителей. Берут со стола газеты, брошюры; смотрят, читают.