Позвякивает игла о наперсток; шуршит материя в руках у матери. Изредка, когда она задумывается, вспоминая пережитое, из комнаты Елены Дмитриевны доносится трескотня винтовочных выстрелов: по телевизору передают какой-то военный фильм.
— Думал, что на ферму, потому и шел. Шел тихо: трух, трух. В полдень мы были в Кочках. Но мы и этому рады. Пригрелись, сидим себе в санях. Дарья развязала узелок с харчем. Я тоже достала из кармана кусок хлеба и начала грызть. Грызем, гутарим. Еще немного — и Денежный. Кончается наша липяговская земля. А там — Выселки; еще столько — и Чернава. Глядишь, к утру-то в Данкове будем! Перекусили, теплее будто стало. Сидим, про всякие бабьи дела толкуем. Размечтались, одним словом. Только вижу вдруг — сани-то не двигаются, Я это Таню Вилялу толк в бок: стоим ведь!
«Вот окаянный!» — выругалась она. Что делать? Соскакиваю с саней, опять берусь за повод. Я тяну его, понукаю. Таня кнутом нахлестывает. А он — никакого внимания! Стоит, морду опустил до самого наста, и глаза у него закрыты — спит, да и только! Вылезла из саней и Таня Виляла. Ходим мы вокруг него — и так, и этак: то обе за повод потянем, то бить примемся — от ударов арапника даже хвостом не отмахивается. Часа два, а может, и больше, бились — ни с места, А уж завечерело. Вдобавок ко всему ветерок подул. Метель разыгралась. Свистит ветер, кружит, бьет в лицо колючим снегом. Заносит позема одинокий санный путь. Огляделись: мы — в Ясновом. Место страшное, пустынное — на двадцать верст вокруг ни деревца, ни жилья. Такая злость нас одолела! Уж на что я скотину всякую люблю, и то, грешная, убить была готова этого чертова мерина. Чтоб тебе, думаю, провалиться сквозь землю! И почему тебя немцы на живодерню не отправили в свою превеликую Германию?! Сожрали бы тебя фрицы — и то лучше бы было!.. Не заметили, как стемнело. Отступились, сидим. Одна думка: не замерзнуть бы.
— Волки! Волки! — закричала вдруг Дарья.
— Где? — спрашиваю, а у самой поджилки аж затряслись.
— Вон, вон, — отвечает Дарьюшка и указывает рукой.
Смотрю: от Денежного, наперерез нам, движутся огоньки — один, два… целая стая. Прислушалась — слышу: У-у-у-у — Воют, значит. В войну много их, волков-то, развелось.
Дарьюшка молитву запричитала. Таня Виляла хлещет кнутовищем мерина, а тот хоть бы ухом повел… «Ну, — думаю, — все, конец нам. Заедят нас волки вместе с этим норовом»…
Мать откусила от катушки конец нитки и, подслеповато щурясь, стала вдевать ее в иглу. Продев нитку, она завязала узелок, но начинать работу не спешила. Она посмотрела на меня из-под очков и заулыбалась.
— И знаешь, что нас спасло? Ни за что не догадаешься! Я вспомнила, как однажды мы с дядей Ефремом провожали тебя и Костю в ночное.
— А-а! — обрадованно закивал я головой.
И хотя мне не хотелось перебивать рассказ матери, я не удержался, коротко пересказал Нине тогдашнее происшествие…
Федор, старший брат, не любил брать меня с собой в ночное. А мне очень хотелось. Все ребята ездили. В ночном интересно. Где-нибудь у дуба или у Подвысокого, на лугу, разобьют табор. Горит костер. Возле него, на земле, разостланы зипуны и ватники. На лугу чернеют тени пасущихся лошадей. Подростки сбились к свету, У костра сидит дед Санаев и рассказывает всякие забавные истории про дальние страны, которые он исходил, про дивную землю Беловодье…
Интересно в ночном. Все ребята там. Только меня не берет с собой Федор. Я уговорил моего друга Костю Набокова. Мы решили ездить в ночное вместе, на их мерине.
Помню наш первый выезд. Собрали мне узелок с едой. Стоим мы с Костей возле Ефремовой мазанки. Мама тут — пришла проводить. Дядя Ефрем подостлал на холку мерина ватник, по очереди посадил нас на лошадь — сначала Костю, потом меня. Костя натянул повод: но! Мерин — ни с места. Дядя Ефрем огрел его арапником. Стоит. Ефрем знал нрав своего мерина и привычен был к его капризам. Однако и его терпение истощилось. Он и бил его, и принимался тянуть вперед за повод — безуспешно.
Ребята все ускакали, а мы стоим возле мазанки и бьемся. Не знаю, что тогда осенило маму: она взяла у меня сумку с харчем, достала ломоть хлеба, протянула его мерину. Мерин встрепенулся, повеселел и… шагнул. Мама с протянутой рукой пошла вперед; лошадь — за ней. Мерин смахнул языком кусочек хлеба — и пошел, и пошел. И уж если он зашагал — то все, тогда его нс остановишь. Шаг у него скорый; идет, а у самого в животе, как в пустой бочке, треск раздается.
Доехали мы к месту ночного быстро. Увидел мерин издали косяк лошадей да как припустит галопом. Мы растерялись, не можем с ним сладить. Костя выпустил из рук повод, вцепился руками в гриву. У меня нет иного выхода — я держусь за Костю. А мерин во всю прыть несется галопом. Промчался в самый табун, уткнулся в холку какой-то лошади и замер. Мы с Костей, не ожидавшие такой резкой остановки, грохнулись на землю.
Ребята животы надрывают, а мы с земли встать не можем.
Все мы от души посмеялись над этим рассказом, а мать продолжала:
— Вспомнила я, как он пошел тогда за куском хлеба, — обрадовалась. «Постой-ка!» — говорю Тане, а сама развязала узелок с харчем, достала лепешку, припасенную на обратную дорогу да, как и тот раз, под морду-то сую ему. Эка, сразу открыл глаза! Слизнул, значит, своим шершавым языком кусок, а второй я зажала в руке и держу. Держу, а сама задом пячусь по дороге. Подумал, подумал норовистый мерин и двинулся за мной следом. Я иду — и он идет. Я бегом, а он догоняет меня и все хватает хлеб из рук. Надолго ли ему ломоть хлеба! Слопал все и остановился. А волки — рядом совсем. Большая стая. Голодные, зубами стучат. Что делать? Картошка у нас была вареная. Давай я ему картошку таким же путем скармливать. Опять пошел. О себе-то, что голодные останемся, мы и не думали — лишь бы выбраться скорее из этой дыры. Когда все наши узелки я ему скормила, то по-другому приспособилась. Взяла охапку сена и пошла вперед. А он, мерин-то, за мной тянется и на ходу ест. Так всю ночь и шли — то Таня несет вязку, а я правлю, то, сменив ее, сама бегу впереди, сугробы мерю. Так и убегли от волков…
Под утро были уже в Выселках. В Выселках-то в избу крайнюю и напросились, отдохнули с часок, не больше. Утром погода угомонилась. Повеселели мы. И мерин будто тоже повеселел. Из Выселок без норова, сразу пошел. Отъехали от села этак версты три — тут тебе новая оказия: развилка. Одна дорога сворачивает налево, другая — направо. По какой из них ехать? Никто из нас в Данкове не был, и куда теперь сворачивать — ума не приложим. Остановиться бы надо, подумать али дождаться встречного. Сказала я об этом Тане, а она и говорит: «Остановишь, а он заупрямится, как в Ясновом. Что тогда делать — ни хлеба, ни сена». Решили мы довериться лошади — куда свернет, туда и поедем. Мерин свернул налево. Да так скоро пошагал, что у нас всякие сомнения изветрились из головы. Тихо так в поле, морозно. Поскрипывают себе полозья, да слышно, как что-то переливается и булькает в животе у мерина. Привалилась я, значит, к Дарье под бок, тулуп на себя накинула. Тепло, хорошо мне стало. Гляжу, и Татьяна вожжи-то хоть и не выпускает из рук, а бочком-бочком ко мне прижимается.
Да-а! Пригрелась я, и так хорошо мне, и тепло, и уютно. Лежу, глаза закрыла и думаю про свою жизнь. «Разве это жизнь? — думаю. — Сколько живу, только и есть одна забота — о куске хлеба. У других хоть мужья как мужья. А мой? Одержимый какой-то. Носится с утра до вечера, ноги все в волдырях от беготни, а семью прокормить не может. Разве путный мужик отпустил бы жену зимой да на такой кляче?!» Думаю так, вдруг слышу, голос мужской нас окрикивает: