Стоящий рядом с ним молоденький солдат, с рыжеватым пушком вместо усов, тоже, видать, продрог. Поеживаясь, он достал из кармана куртки помятую пачку сигарет и потряс ею, предлагая сигарету приятелю. Они взяли по одной, и молоденький пошарил руками в кармане и вынул зажигалку. Он чиркнул, но пламя почему-то не вспыхивало.
— Черт! — выругался солдат и сунул зажигалку обратно в карман.
Автомат сполз с плеча; солдат поправил его и достал из нагрудного кармана другую зажигалку с изображением всадника. Он нажал большим пальцем на хвост лошади, всадник вывалился из седла, однако огонек снова не зажегся. Солдат испробовал так несколько зажигалок, доставая их из разных карманов, и ни одна из них не зажглась. Немец снова выругался, сославшись на этот чертов русский мороз. Тогда тот, пожилой, в очках, заулыбавшись, вынул спички и, прежде чем чиркнуть, повертел коробок в руках. Коробок этот был большой, с необыкновенно яркой этикеткой. На ней была изображена Эйфелева башня, а вверху, на фоне трехцветного французского знамени, — портрет Жанны д’Арк.
— Память о Франции, — сказал он. — Берегу. Зажигаю только по праздникам. — И солдат чиркнул спичкой.
Они закурили — сначала молоденький, потом и другой, который берег французские спички с портретом Жанны д’Арк. Солдаты задымили сигаретами, молча и тупо глядя перед собой.
Перед ними была пустынная площадь — с пожарным сараем, с разбитым ночным фонарем; чирикали возле разграбленной лавки воробьи. А дальше, за площадью, — село. Отсюда, с высоты, были видны все Липяги. Оголившиеся ракиты не в силах скрыть бедные избы, желтые покосившиеся мазанки, застывшие в высоте журавли колодцев…
За стеной, в доме, зуммерил аппарат. Сквозь выбитые стекла окон, занавешанных плащ-палатками, доносился разговор.
Солдаты стояли в затишке, смотрели на чужой, непонятный им мир и молча курили безвкусные румынские сигареты.
Неожиданно их внимание привлек одинокий прохожий. Он вышел из проулка, от пруда, и стал подниматься сюда, в гору. Солдаты заметили его не сразу, а когда увидели, то опешили от неожиданности.
Вид прохожего был необычен. Настолько необычен, что не свети теперь солнце, можно было б подумать, что средь бела дня явилось привидение.
Площадью шел человек в белом. Самотканого сукна белая куртка распахнута, и из-под нее видна рубаха, невероятно длинная и широкая. Подпоясанная веревкой, она свисала до колен; штаны влачились чуть ли не по земле. Они были настолько длинны, что скрывали обувь, и потому казалось, что прохожий босым шагает по скованной морозцем земле.
За спиной прохожего болтался мешок. Мешок был тоже белый, холстинный.
— Боже, это что такое? — Подслеповато щурясь, пожилой немец сквозь очки уставился на приближающегося прохожего.
Человек шел странной, подпрыгивающей походкой; шел, не разбирая дороги, спотыкаясь в рытвинах и колдобинах. Оступившись, он останавливался, перекладывал с одного плеча на другое рядновый мешок и снова шел вперед.
Вот наконец он вплотную приблизился к солдатам. Он остановился перед немцем в очках, поправил сползший мешок за плечами, и, протянув правую руку вперед, проговорил напевно:
— По-дай-те Сереже коробо-цек…
Немец отступил назад. От неожиданности очки у него подпрыгнули на переносице. Не понимая, чего хочет от него странный русский, он выставил вперед автомат и отрывисто крикнул:
— Стой!
Но тот как ни в чем не бывало продолжал протяжно, нараспев повторять одно и то же:
— Подайте Сереже коробоцек… Коробоцек…
Немец в пилотке тоже с удивлением уставился на просителя. Был он не стар, но и не молод. Был он хорошо сложен — высок, плечист. На непокрытой голове курчавились густые, нестриженные золотистые волосы.
Лицо русского было продолговатое, бледное и странно гладкое, без единой морщинки. Эта бледность никак не вязалась с его могучей статью, с живыми голубыми-голубыми глазами, из которых так и лучилась доброта и доверчивость. Он чем-то походил на Христа. Эту схожесть усиливали баки и крохотная реденькая бородка.
— Коммунист! Шпион! — сказал молоденький.
Другой, постарше, отрицательно покачал головой:
— Нет, он убогий…
Все в Липягах, от мала до велика, знали, что в село пришли враги. Один лишь Сережа не знал и не ведал, что такое враг. Перед ним были люди, и он с невозмутимой доверчивостью ребенка умолял их дать ему коробочек.
Молодой немец грубо оттолкнул его.
— Стоять запрещено! — сказал он.
Но Сережа не понял его слов; он понял только, что недобрый это человек, раз он мог так грубо оттолкнуть его, Сережу. И юродивый отошел от молодого. Повернувшись к другому, в очках, Сережа снова как ни в чем не бывало протянул руку и стал просить коробочек. Тот, что постарше, смотрел на юродивого с любопытством и состраданием. Солдат, видимо, понимал кое-что по-русски, так как когда молодой немец спросил: «Что он хочет?»— солдат в очках сказал: «Он собирает спичечные коробки».
Молодому, видать, стало не по себе, что он оттолкнул грубо Сережу. Чтобы как-то сгладить свою грубость, он достал из кармана несколько зажигалок, выбрал какую похуже и протянул ее юродивому и сказал по-своему:
— Бери!
— Бэри! Бэри! — повторил другой на ломаном русском языке.
Зажигалка блестела на солнце никелировкой. Но взгляд Сережи оставался равнодушным. Глаза его не засветились даже и тогда, когда немец высек из нее огонь. Он только испугался. Схватил мешок и, скуля, метнулся в сторону. Солдат расхохотался, довольный эффектом.
Пожилой солдат оттолкнул в сторону насмешника и, приблизившись к юродивому, протянул ему коробок с изображением Жанны д’Арк.
Увидев необычный коробок, Сережа вздрогнул. Миг он колебался, соображая: не замышляют ли эти люди новую шутку? Но солдат держал обворожительный, яркий коробок и повторял с улыбкой:
— На! На, бэри!
Сережа сжался весь, как хищная птица, готовящаяся к прыжку на добычу, и — раз! — быстрым, резким движением руки схватил коробок. И, когда он ощутил этот коробок в своих руках, лицо его озарилось радостью. Он весь засветился. Даже солдат, пристававший к нему с зажигалками, и тот заулыбался, видя его радость. Голубые глаза юродивого с благодарностью глядели на человека, подарившего ему редчайший коробок, коробок, равного по красоте которому не бывало у него в руках. Но это продолжалось одно мгновение. Сережа тут же позабыл про того, кто подарил ему коробок. Он весь ушел в себя, в созерцание подарка. Он положил коробок на ладонь, постучал по нему пальцем, словно проверяя — не поддельный ли? Услышав дребезжание спичек внутри коробка, он одним безошибочным движением открыл его, высыпал спички на ладонь и вернул их солдату. Тот, не зная, что с ними делать, подержал их в руке и машинально высыпал спички в карман куртки, неотрывно наблюдая за юродивым.
Сережа понюхал коробок. Острый запах серы и древесины убедил его в том, что коробок настоящий, не поддельный.
Сережа причмокнул языком, выражая свой восторг и удовольствие. Обнюхав, повертев подарок так и этак, Сережа вновь вспомнил про солдата, давшего ему коробок. Он глянул на него и, приседая и выбрасывая перед собой ноги, начал плясать перед ним — это было у него признаком наивысшего восторга.
Поплясав немного, Сережа сбросил с плеч мешок, поставил его к ногам. Хотел, видно, положить коробок в мешок, но тут же раздумал, опасаясь, как бы редкий подарок не затерялся среди обычных коробков. Он сунул коробок с красавицей Жанной д’Арк за пазуху, вскинул мешок на плечо и, подпрыгивая, торопливо пошагал вверх по улице. Губы его что-то шептали: не то слова благодарности, не то молитву.
— Что он делает с этими коробками? — спросил молодой немец, смотря Сереже вслед.
— Играет. Убогие — они ведь как дети, — отозвался пожилой солдат.
— Пойдем, посмотрим! — сказал молодой и первым двинулся следом за юродивым.