Пожилой постоял нерешительно и тоже пошел. То ли ему стало жаль коробка, от которого он прикуривал по праздникам, то ли и его разобрало любопытство, но и он поплелся следом.
Впереди, согнувшись под тяжестью мешка, шагал Сережа-коробочник, а поодаль брели два немца. Они пересекли площадь и, миновав двухэтажное здание школы, свернули под горку, в проулок. У третьей от края избы юродивый остановился. Тотчас же из избы навстречу ему выбежала высокая седовласая старуха.
— Пришел, сынок!
— У-у! — отозвался в ответ Сережа.
— Где же ты пропадал так долго?
— У! У! — Сережа обернулся и закивал головой, указывая, откуда он пришел.
Обернувшись, Сережа увидел идущих следом за ним людей. Он не знал, что это были немцы, враги; он знал только, что шел человек, который только что подарил ему редкостный коробок. Зачем же ему преследовать Сережу? Конечно же, только затем, чтобы отобрать этот коробок обратно!
Перепугавшись, Сережа заскулил, захныкал, как малое дитя. Пряча мешок, он стал пятиться к двери. Но когда он достиг ее, оказалось, что рядновый мешок, доверху набитый коробками, не пролезал в дверь. Сережа впопыхах пробовал протолкнуть его в сенцы и так и этак — все напрасно!
А те двое — в мышиного цвета куртках, идущие затем, чтобы отнять у него яркий коробок, — те люди приближались.
В порыве отчаяния Сережа метнулся на гумно. Только и видно было, как поверх плетня ныряет вверх-вниз рядновый мешок.
Старуха мать, в отличие от Сережи, понимала, с кем имеет дело. Она, словно наседка, готова была защитить своего птенца от коршуна. Домна распушила поневу, затянула покрепче концы платка и сама двинулась навстречу солдатам. Приблизившись к ним, она слегка кивнула им головой — не поклонилась, а именно кивнула, и даже будто не им, а совсем в сторону.
Солдаты остановились. Остановилась и Домна. Немцы в упор разглядывали старуху. Была она широкой кости, крепкая; руки, скрещенные на груди, — в жгутах припухлых, натруженных вен. Лицо широкоскулое, испещренное морщинами. И лишь голубые глаза строго глядели на врагов.
Молодой немец стоял, широко расставив ноги, и смотрел не на старуху, а мимо нее, туда, где скрылся юродивый. Другой — тот, что подарил Сереже коробок, — потоптавшись с ноги на ногу, спросил, коверкая русские слова:
— Э-э… Зачем он собирает коробки?
Старуха отошла, оживилась.
— Кто ж его знает? — проговорила она. — Богу одному известно. Им, господом, крест даден. Иди, сказал ему господь бог, собери со всего света сырники. И тогда не будет в мире пожаров. Вот он ходит и собирает…
Пожилой солдат пересказал по-своему слова старухи молодому. Тот слушал его рассеянно: все глядел на гумно, в узенький просвет между избами. От его глаз ничто не ускользнуло. Он видел, как юродивый открыл ворота риги и скрылся вместе со своей ношей.
— Вы только не ходите за ним! Христом-богом прошу! — умоляла старуха. — Он отца с матерью и то не подпускает к своим коробкам. А чужих и подавно! Все боится, что кто-нибудь их украдет.
— Королю! — сказал пожилой немец и, подойдя к старухе, похлопал ее по плечу. — Королю! Не беспокойсь, матка…
Солдаты постояли еще и пошли.
Домна, успокоенная, вернулась в избу. Немцы дошли почти до середины проулка. Вдруг молодой солдатик выплюнул изо рта недокуренную сигарету и снова свернул в проулок. Другой что-то сказал ему, но тот только отмахнулся в ответ и пошагал быстрее. Постояв в раздумье минуту-другую, и пожилой солдат, подаривший коробок, пошел следом за первым.
В проулке, ведшем на гумно, дул сильный ветер. Несмотря на солнце, подмораживало. Молодой немец опустил пришитые наушники. Второй кричал, догоняя его:
— Вернись, Ганс! Вернись!
Глиняные стены закутков, мимо которых они шли, кое-где пообвалились. В местах, где осыпалась глина, белели березовые колья и клочья обмытой дождями соломы. На земле чернели шлепки коровьего помета, покрытого наледью.
Обходя подернутые льдом лужи, солдаты вышли на зады. Позади закутков лежали посеревшие от времени бревна, связанные в нескольких местах проволокой. Ржавая проволока на серых стволах казалась красной. За бревнами, в затишке, копошились в навозе куры. Пестрый петух, увидев чужих людей, недовольно заквокал.
— Э, Ганс, куры! — обрадованно закричал солдат, шедший сзади.
Но молодой немец даже не остановился, только махнул рукой: мол, шут с ними, с курами!
В отдаленье виднелся большой сарай. Глинобитные стены его едва выглядывали из-под насупившейся соломенной крыши.
Это была рига, в которой Сережа прятал добытые им коробки.
От двора до самой риги простиралась широкая полоса непаханой земли. Среди пожухшей травы высились заиндевевшие будолья репейника с красными, как у кашки, цветами.
Солдаты бесшумно подошли к риге.
Большие тесовые ворота ее были приоткрыты. Молодому немцу не терпелось: он заглянул внутрь риги и тотчас же поманил к себе другого. Тот подошел.
После уличного света глаза не сразу приноравливаются к полумраку. А в риге было темновато. К тому же, встав в воротах, солдаты сами загородили себе свет. Но вот прошла минута-другая, и пожилой солдат пригляделся к полумраку. И когда он увидел, что было внутри риги, он так опешил, что потерял дар речи…
Пожилой был старый вояка. Он многое повидал на своем веку. Он был с Роммелем в Африке и видел пирамиду Хеопса. Он маршировал по улицам Афин и видел величественные развалины Акрополя.
Однако ничто — ни пирамида Хеопса, воздвигнутая трудом сотен тысяч рабов, ни руины Акрополя — ничто не шло в сравнение с тем, что увидел он теперь.
Вся рига была забита спичечными коробками.
Тысячи, сотни тысяч коробков! Они высились четко сложенными штабелями — от земли до самого князька. Разноцветными пятнами, как причудливая мозаика, пестрели наклейки — красные, зеленые, желтые. Сначала эти пятна воспринимались как непроизвольное смешение цветов. Но приглядевшись, можно заметить, что в каждый штабель, уходящий ввысь на восемь, а то и все десять метров, укладывались коробки с определенным, преобладающим цветом наклейки: зеленые — к зеленым, красные — к красным.
Коробки были уложены тщательно, с любовью. Между штабелями — узкие проходы. К вершинам коробочных пирамид вели лесенки, сделанные из отесанных жердей.
Пахло серой и свежераспиленным деревом. От этого запаха щекотало в носу.
Пожилой немец бесшумно вошел в ригу. Следом за ним — молодой. Пирамиды коробков были теперь рядом. Вошедшие смотрели на них, как смотрят археологи на раскопанную ими надпись древности, которую они не в силах прочесть. Разнообразие цветных наклеек не вызывало у них ничего, кроме удивления перед грандиозностью труда человека, сносившего в одно место такое множество коробок.
Оно и понятно: солдаты были чужие люди. А если бы в хранилище Сережи-коробочника заглянул хоть один раз кто-либо из липяговцев, то со спичечных этикеток перед ним предстала бы вся наша история, весь наш быт…
Чего только не было на этих наклейках!
Были тут картинки с изображением первого трактора. За рулем его сидел молодец в большезвездном шлеме — бывший буденновец, а теперь тракторист. А рядом — целый штабель коробков, и на каждом коробке намалеван гусеничный трактор ЧТЗ. Бородатый сеятель в холщовой рубахе с плетеным лукошком — и рядом агрегат из пяти сеялок, движущийся по бескрайнему полю; были молодцы-косари и громады-комбайны, был тут холоп, бросившийся с колокольни на самодельных крыльях, и бипланы, парящие над земным шаром; были портреты — много-много портретов: бородатых, бритоголовых, усатых; военных, гражданских; молодых и старых; были портреты пионеров, замученных кулаками, и ученых, опередивших Запад, и стахановцев с отбойными молотками…
Чего только тут не было! Но, пожалуй, больше всего было коробков с изображением вспыхнувшей спички и деревенских пожаров. Красный столб пламени над избой и — «Не давай спичек детям!» Вспышка спички и — «Будь осторожен с огнем!» Вся правая сторона риги полыхала этими яркими наклейками. И лица плачущих детей. И горящий лес. И замыкание электрических проводов. И молния, ударяющая в дерево.