Отпив один-другой глоток чая, мать отставила блюдце и заговорила:
— Вот ты спрашиваешь, отступилась ли я от бога? А я и сама не знаю… — Она вздохнула. — Молодой глупая была — верила. И то, как не верить? У дьячка училась-то. Втолковал Священное писание. Окромя Евангелия, ничего до самого замужества и читать-то не умела. А потом, как пожила, так уж…
— Иные, знать, книжки начала читать?
Авдакея искоса из-под припухлых бровей посмотрела на младшую сестру. Мать не отвела своих глаз от ее взгляда.
Авдакея сидела за столом свободно; в одной руке она держала блюдце с чаем, в другой — белый, городской выпечки сухарь. Она откусывала жесткий сухарь, не размачивая его в чае, и, аппетитно похрустывая, ела. Несмотря на возраст, у тетушки Авдакеи все зубы были целы. Она ни разу за всю свою жизнь ни на какую боль не жаловалась и по врачам не ходила. У матери же зубы повываливались очень рано, и теперь она, прежде чем откусить сухарь, подолгу размачивала его в блюдце. Ожидая, пока сухарь размокнет, мать говорила:
— Не из-за книжек я в боге разуверилась. Из жизни самой знаю: был бы бог — не допустил бы он этого…
— Что, или плохо жила?
— На свою жизнь не жалуюсь. Детей всех до дела довела. Не о том речь: будь он, господь бог, он над собой глумленья не допустил бы.
Авдакея отставила блюдце — слова матери задели ее.
— Это кто ж над ним глумится-то? — спросила тетушка.
— Да в первую очередь служители церкви. Вспомни-ка нашего рыжего попа… С него-то у меня это неверие и началось…
Я с трудом удержался, чтобы не расхохотаться. При одном упоминании о рыжем попе все липяговцы непременно улыбаются. И мать сказала и заулыбалась. И я. Даже по аскетически замкнутому лицу тетушки пробежала улыбка.
Я уже рассказывал о нашем липяговском попе, отце Александре. Это был интеллигентный поп. Он и «кусочков» не брал, и на поминках не упивался. В крутую пору, когда начали организовывать колхозы, его арестовали. Но просидел он недолго. Ранней весной он вернулся в свое разоренное гнездовье, продал половину дома и стал потихоньку доживать свой век. От сана и службы отец Александр отказался. Целый год, а то и более службы в нашей церкви не было. Потом нашлись ходоки, вроде деда Поликарпа, бывшего церковного старосты. Съездили к митрополиту, туда-сюда, похлопотали.
И прислали нам нового попа.
Чуден он был с виду: рыжий, здоровенный, грива, будто у Ефремкина мерина, — отродясь, видать, не стрижена, не чесана. Поначалу все шло тихо-гладко: рыжий и рыжий — мало ли их на свете белом, рыжих-то! Зато голос не то что у отца Александра. Тот, бывало, мурлычет себе под нос «аллилуйя», «аллилуйя». А этот как гаркнет, так с испугу не то что старухи вздрагивали, аж голуби с колокольни врассыпную.
Да, и голос хорош, и службу знает. Только вот какой изъян обнаружился вскорости у отца Митрофана: питал он слабость к зеленому змию.
Как-то летом отслужил он заутреню и пришел домой отдохнуть. А жил он на селе, у старосты церковного Поликарпа, старика строгого, прижимистого. Пришел и говорит: «Неси, старый, самогон, а то обедню не пойду служить!»
«Да что ты, батюшка! — взмолился дед Поликарп. — Отслужи обедню, а вечером вместе и выпьем».
«Я сказал, неси самогон! Не поставишь — службы не будет! Ясно?»
Что тут поделаешь! Полез Поликарп в погреб (а старик баловался самогоноварением), принес бутылку. Опорожнил ее батюшка, закусил соленым огурцом и — в церковь. А в церковь ему идти через все село. Шел-шел отец Митрофан, приустал, а тут, как назло, жарища донимает. Уж и идти немного осталось — подняться только в горку. Видит: пруд. В пруду ребятишки подняли гвалт — купаются. И пришло рыжему в голову, глядя на них, тоже освежиться. Народ к обедне спешит, а батюшка остановился и давай у всего честного народа на глазах раздеваться. Снял подрясник, исподнее бельишко; сложил все свое хозяйство на бережку — да и в воду…
А пруд наш, что посреди Липягов, давно обмелел. Ребенку, может, и есть кое-где по грудки, а этому рыжему детине — чуть не по колено. Но отцу Митрофану спьяну все нипочем. Бултыхается он с ребятишками, а прихожане идут мимо, чертыхаются: поп — голышом у всех на виду. Срам один!.. Бабы плюются да отворачиваются.
Уж давно отзвонили к обедне, а батюшка все купается. Наконец накупался, оделся; прибыл в церковь. Но только показался он на амвоне — по всей церкви гул. Мужиков смех разбирает, бабы шушукаются, пересказывают друг дружке, что на пруду было.
Шепот, смех, сдержанное хихиканье.
Поп слушал-слушал да как крикнет: