— Тише, черти!
Ох, что тут было! Не то что голуби с колокольни сорвались, но даже у деда Кочергина, контуженного ядром в японскую войну, глухого, с самого пятого года ни слова, ни грома не слышавшего, вдруг от этого батюшкиного крика слух прорезался! Он и спрашивает у баб: «Ась, что батюшка сказал?» А те пуще прежнего смеются. Кто помоложе — не удержались: выбежали из церкви, да и хохотали себе вволю целый час на паперти…
— Я в тот раз до конца обедню выстояла, — заговорила мать. — А больше уж ни разу и не была в церкви. Чего, думаю, делать там? Коль был бы господь бог, думаю, не дозволил бы он так глумиться над собой… над верой православной.
— Служители всякие бывают! — возразила тетушка. — Небось вон теперь и председатели разные… Они, что ж, али водки не пьют?
— Во-на! Сравнила: «председатели», — отозвалась мать сдержанно.
Наша мать вообще очень сдержанна. И на редкость немногословна. К старости люди, как правило, становятся словоохотливыми. Наука объясняет это просто. У пожилых людей развивается атеросклероз, и они теряют контроль над речью. У матери я не замечал этого. Пожалуй, наоборот: со временем она становилась все молчаливее, все сдержаннее. Ни в споры не вступала, ни в воспоминания не вдавалась. А тут вдруг сцепилась с сестрой — и ни в какую! Видать, уж очень все это волновало ее.
— Нет уж! — помолчав, продолжала мать. — По мне так: если ты служишь святому делу — поп ли, председатель ли, — то сам прежде других свят будь. А то ведь хошь тот же рыжий… Выйдет из царских дверей — и к бабам: «Соберите-ка на четвертинку. А иначе службы не будет». Соберут они, бывало… Дед Поликарп сбегает в кооперацию. Повеселеет поп и начинает службу. Читает-читает и вдруг понесет от себя всякую чепуху. Тьфу! Прости меня за прегрешение, господь бог… Но именно тогда, с рыжего попа, я и начала сумневаться в тебе. Что ни день, то новые чудачества, новые над тобой и над людьми насмешки. А ты все терпишь… Вот, помню: умер сосед наш — дед Михей. Год был трудный, неурожайный. Хлебушек к весне у всех подобрался. На поминки заявляется этот рыжий. Прямо в рясе сел за стол. Пил, ел за двоих. Стал вылезать из-за стола, взял последнюю краюху хлеба — и под полу рясы. Сноха Михеева, молодая тогда еще, Ксюшка, хвать его за руку и говорит: «Оставь, батюшка. Погляди, сколько их, ртов-то!», а сама кивает на ребят. «Служитель бога, а тоже свинья», — как теперь помню слова Тани Вилялы. И что ж? Проняло, видать. Краюху ту из-под рясы вынул, обратно на стол положил. Вместо хлеба схватил недопитую бутылку самогона — и был таков. После этого недолго он у нас служил. Год, а может, и того меньше. За все время, как он у нас в Липягах пробыл, ни разу в баню не сходил. Служит, бывало, сказывали бабы, потом на самом важном месте службы замолкнет и стоит. Стоит, а сам руку запустит за пазуху, поскребет-поскребет там, достанет, посмотрит, что вытащил… «Что за дьявольщина», — скажет. И бросит с амвона прямо в баб…
— Чего бросит? — не поняв, переспросил я.
— Известное дело: вошь… — с ухмылкой пояснила мать.
Авдакея громыхнула блюдцем и недовольно сказала:
— За столом-то несешь ты такое, Палага! Тьфу!
Мать, словно радуясь тому, что рассердила старшую сестру, не спеша жевала размокший сухарь и с улыбкой поглядывала на Авдакею.
— Нет его, бога, — сказала она, вздохнув. — Небось был бы, не то было б…
— Господь наш долготерпелив… — нараспев говорила тетушка. — Ох, долготерпелив он! И все людям простить готов. Придет час расплаты, вспомним мы о нем… да поздно будет!
— У одних, может, час этот и будет. Кто воровал, кто жизнь сладко прожил. А нам чего ж этого часа бояться? Вся жизнь — расплата.
Голос матери дрогнул. Она, видно, чего-то недоговаривала. Однако Авдакея не отозвалась. Сестры помолчали. Я заметил, что мать с трудом сдерживает волнение. Сначала это волнение мне было непонятно. Только теперь, когда она сказала: «Вся жизнь — расплата!» — я понял, давнишний этот спор меж сестер! И спор этот — не столько о боге, сколько о жизни…
…Их было три сестры: Авдакея — старшая, Палага, мать наша, — средняя и еще одна, младшая, — Варвара.
Три сестры — три судьбы.
Авдакею просватали в семью Терентия Межова за старшего сына — Ивана.
Терентий Межов в то время был главным воротилой на селе. Три ветряка у него на паже стояло; крупорушка своя. Баловался он и лучком — сам, избави бог, не сажал, а скупал урожай у мужиков и торговал луком на ярмарках.
Терентий жил на селе, возле «круга». Женив старшего сына, отделил его. Отказал Ивану ветряк, корову, помог выстроить дом.