В Каширу они поехали оба, вместе с Борисом. Правда, к врачу Хима ходила одна, без мужа. Во врачебном кабинете пробыла она долго; врач выписал ей рецепт и сказал, что надо лечиться. Выйдя от врача, Хима показала рецепт Борису, и поскольку муж смыслил в латыни столько же, как и сама Хима, то оба они не знали, что с этой бумажкой делать. Решили зайти в аптеку. Там тоже долго изучали мудреный рецепт, а потом сказали, что у них сейчас нет таких лекарств. Борис с Химой купили вязку баранок и поехали обратно домой.
Дома бумажку, выписанную врачом, Хима сунула за божницу. Поглядеть, бумажка та и теперь там лежит.
Сначала, когда они были помоложе, думалось, что еще все впереди. Даст господь бог, и у них появятся дети.
Но шел год за годом, а Хима все не «чижалела». Они смирились было с мыслью, что им всю жизнь коротать одним. А тут как-то в самом конце войны Борис и говорит:
— Давай, Хима, возьмем себе ребенка из детдома. Все веселей будет.
Хима поджала губы, подумала и возразила.
— Ну их! — сказала она. — Одна морока с ними, с ребятами. Стирай, штопай, а вырастет — и…
Больше к этому разговору не возвращались.
За более чем сорок лет совместной жизни они так привыкли друг к другу, что не представляли себе, что в избе может появиться еще один, третий обитатель.
Правда, случалось, что в избе появлялись мыши. Они шныряли по полу, забирались на лавку, на подоконники. По ночам мыши устраивали возню, мешая спать. Хима пробовала раза два завести кошку, но кошки не уживались. С ними было еще больше беспокойства, чем с мышами. То кошке захочется средь ночи на улицу, и надо вставать с постели и идти в сенцы открывать дверь, то ей наскучит сидеть одной весь день в избе, и она начинает проверять кастрюли и кринки, то забьется в угол и скребет и урчит, как лев.
Все это пугало и беспокоило Химу. Не проходило и недели, как у Химы начинались головные боли, бессонница, и она уговаривала Бориса, чтобы он выдворил кошку.
Борис сажал кошку в мешок и уносил с собой на линию. Он выпускал кошку где-нибудь в кустах, возле железнодорожной насыпи, а чтобы не нести мешок пустым домой, прихватывал уголька.
Борис был «РР» — значит, ремонтный рабочий. Это самая низшая должность. В рабочем табеле нет должности менее оплачиваемой и нет труда более тяжелого, чем труд ремонтного рабочего. Его дело забивать костыли, стаскивать с насыпи износившиеся рельсы, подсыпать под шпалы песок и щебенку.
На работу Борису ходить далеко. Из дому он отправляется чуть свет. На станцию идет с одной сумкой; в ней бутылка молока и кусок хлеба. А со станции Борис идет — две сумки на плече тащит: сзади, потяжелей которая, — с угольком, а что спереди, почище, — в ней хлеба две буханки.
Так и ходит Борис туда-сюда вот уж сорок лет.
Борис ходит, а Хима сидит. Сидит дома и ждет его.
В колхозе они не состояли: числились рабочими.
Чтобы не скучно было весь день на завалинке сидеть, Хима завела корову. Утром выпьет Борис парного молока и уходит на свою службу. А Хима с Красавкой остается. Прибрав в избе, Хима набрасывает на рога корове веревку, и они отправляются на пажу. Хима ведет корову межой, узенькой тропкой, отделяющей ее огород от колхозного поля. (Соседей у них не было, и весь пустырь от их избы и до самого поповского дома колхоз засевал вико-овсяной смесью.) Пока Красавка идет межой, все схватит что-нибудь с колхозной делянки…
Пажа позади огорода. Когда-то, когда вся сторона улицы была застроена домами, тут был вал. Вдоль насыпи росли ракиты. Ракиты вырубили, и от пней разросся непролазный кустарник.
Приляжет Хима в тенечек, под кустом, руку с зажатой в ней веревкой подложит под голову и затихнет. Глядит она на пажу, на выжженную солнцем траву, на зеленые вершины вязов, разросшихся вокруг кладбища, и что-то наподобие мыслей о бренности жития пробуждается в ней. Она думает о том, что усадьба их нехорошо стоит: кладбище на задах. Как чуть что — похороны ли, поминки ли, все слышно.
Но эти мысли занимают Химу недолго. Вскоре она переводит взгляд на корову и успокаивается. Красавка ходит себе вдоль вала, пощипывает траву. Слышится ее мерное дыхание и шорох шершавого языка, слизывающего с земли розовые кашки и упругие стебли полевицы. Прислушиваясь к этому шороху, Хима забудется, да и вздремнет часик-другой. Проснувшись, перейдет к другому кусту, взглянет на пажу, на кладбище, послушает, как щиплет траву Красавка, и снова заснет.
И так до вечера.