Максим боялся взглянуть на Лиду.
А она была в светленьком летнем платье, косы распущены, немножко виноватый взгляд... Она пришла пригласить его на вечер.
— Завтра, в Доме учителя. Мы выступаем. Я буду петь. Придешь?
— Приду. Если достану увольнительную.
— Я очень хочу, чтоб ты пришел.
— Постараюсь.
Старший лейтенант понимал все с полуслова.
— Зазноба приходила?
— Она.
— До которого тебе?
— До 23.00.
— Вот до 24.00. На завтра тоже дам. И на 1 Мая до утра. Ты ж 2-го вечером уезжаешь?
— Да, 2-го.
— Вот и гуляйте эти три дня, пока я добрый.
...Зал небольшой, все места заняты. Освещена только сцена. Выходит из-за кулис Лида, за нею баянист. Лида в светлом узком платье. Держится на сцене хорошо. Стоит, смотрит пристально в зал. Может, его ищет? Он сидит в конце зала. Она смотрит будто бы на него, но — нет, глаза их не встретились. Впрочем, Лида немного близорука, она могла и не увидеть его.
И вот Лида поет, поет о любви, о чьей-то перед кем-то вине; и ему хочется, чтобы все, о чем поет сейчас Лида, все до единого слова, относилось к нему.
...Пойми меня, Это трудно простить. Прости меня, Если можешь простить. Улыбнись взглядом, Будто мы снова рядом, И обид не тая, Прости меня...Она едва заканчивает песню и в слезах убегает за кулисы. Какое-то время в зале полная тишина, потом настоящий взрыв: все долго и горячо рукоплещут, вызывая на сцену Лиду. Но нет, Лида больше не выходит петь. И он ее понимает, хотя сам и хочет, чтоб она пела еще.
После концерта должны были быть танцы. Он вышел в коридор, остановился у раскрытого окна, закурил, Подошла Лида. Она все еще была взволнована. Он поздравил ее с успехом. Хотел спросить, почему все-таки ее эти слезы, но промолчал.
— Наши все в буфете собираются, — сказала Лида. — Пойдем?
И он хотел бы пойти, хотел бы сделать приятно и Лиде. Но его комплекс уже сработал, и он сразу же внутренне отстранился, обособился и уже окончательно затормозил себя. Не может он, все еще никак не может — вот так, свободно, весело, вместе со всеми пойти в буфет. Не может, не умеет пересилить себя, нет в нем этой раскрепощенности.
— Иди, — говорит он Лиде, стараясь все-таки говорить как можно нейтральнее и естественнее, чтоб не обидеть ее. — Иди, иди с ними. А я пока тут постою.
И Лида, конечно, обижена: всегда с ним вот так. Но она и не станет его уговаривать, не станет его тормошить и весело тащить за собой: этого, он знает, от Лиды он не дождется. И она, все так же обиженная, поворачивается и молча уходит. А он остается, и ненавидит себя...
В коридоре он увидел знакомую девушку — Наташу. Славная девчушка. Год они вместе занимались в драмкружке в Доме офицеров. Спектакля так ни одного и не поставили, все руководители у них менялись, но на занятия ходили. Наташа — с золотистыми локонами, с огромными глазами — сама непосредственность, и говорить с ней легко о чем угодно. Она обрадовалась ему, как умела радоваться каждому знакомому, они отошли в конец коридора, сели на стулья и стали болтать.
Минут через десять-пятнадцать в коридор вышла Лида. Он увидел: Лида поискала глазами, увидела его с Наташей — резко отвернулась и ушла в зал.
— Извини, Наташа.
— Иди-иди.
Лиду он нашел в уголке зала. Она стояла лицом к стене. Глаза ее были полны слез.
— Я хочу уйти, — сказала она.
— Идем.
От центра до их окраины они шли пешком. Разговор не получался, и всю дорогу молчали. А когда вошли в калитку и остановились в темноте, прислонившись к забору, и он только лишь сделал попытку привлечь Лиду к себе, она обвила его шею руками (впервые так за все время) и заплакала...
На следующий день, 30 апреля, встретились опять. Бродили по прилежащим улочкам. Договорились, что завтра, 1 Мая, после демонстрации, в 11.00 Лида подойдет к части, и они встретятся и решат, как лучше провести праздник. Кажется, и Лиде тоже хотелось, чтоб они наконец-то подольше побыли вместе вдвоем.
Запись из той же тетради, тех лет (где писалась вчерне и поэма о целине), только несколько отредактированная. Думал он тогда или не думал, что когда-то она может пригодиться... для такого вот повествования о Лиде? Нет, конечно. Да и не до того тогда было ему.
В те дни, 4-го или 5-го мая, когда была сделана эта запись, — там, уже далеко от нее, над обрывистым берегом Буга, — эта запись была ему как единственная возможность хоть как-то выплеснуть, что терзало и душило его.