(Вот и по утрам теперь тоже бывает ему, когда в конце своей ежедневной зарядки он включает музыку и расслабляется, уходит в себя в савасане[2]. Он лежит, расслабив все мышцы, вроде бы и не думает ни о чем... и под «Вокализ» Рахманинова сам незаметно для себя чаще всего улетает в свои курские дали, летит и летит там в свободном полете над исхоженными с детства дорогами и полями, логами, лесами и деревнями, и каждый раз кривая его полета неизменно приводит его к погосту, на могилу матери. Умершей, когда ему не было и четырех...
И тогда он переключает внимание на что-то еще...)
Тесный кабинет Доктора на четвертом этаже заводской поликлиники в этом огромном загазованном городе — и воображаемая ими чистая мягкая зелень полей и лесов. И они, кто как может, кто как умеет и у кого как получается, стараются слить себя с этой воображаемой живительной зеленью, «уйти в нее», надышаться ее целительными запахами и соками и унести их, как здоровье, в себе...
— Только зелень, только мягкая сочная зелень, — еще и еще напоминает им Доктор. — Только мягкий, чистый, ровный зеленый фон...
— Вы одни, вы в широком бескрайнем поле — и вокруг вас зеленая сочная трава. ...Только мягкая, только чистая, только сочная зеленая трава...
— Берите ее в руки, растирайте ее в ладонях, подносите ее к лицу. Вдыхайте ее живые — сырые и сочные запахи, напивайтесь ими, вбирайте в себя ее силу, ее здоровье, ее мудрую и вечную жизнь...
— Только зелень, только мягкая и сочная зелень...
...И он тоже наклоняется над нею, над зримо представленной им зеленой и сырою травой, трогает ее руками, опускается на колени, захватывает обеими руками сколько может и зарывается в нее, прохладную и росную, лицом. И вдыхает, вдыхает и вдыхает ее сочные здоровые запахи, вдыхает и не может никак надышаться, не может напиться ее зелеными соками до конца...
Всегда: и бывало мальчишкой, и после — всю жизнь любит он эти вот сладковатые запахи зеленой живой травы, любит, раздернув стебли еще зеленой пшеницы, жевать их и высасывать из них сок.
Может, и поэтому тоже любит он особенно эту часть ежедневного их сеанса — и верит, с каждым занятием собственным своим самочувствием верит в целительное действо этих воображаемых зеленых картин.
...Хотя, понятно, — кто ж ему скажет: что́ именно, какой терапевтический эффект заключен хотя бы вот в этом:
Наверное, пяти- или шестиклассник, босоногий, с матерчатой сумкой через плечо, идет и идет он сейчас, по невидимой почти в зелени тропке школьников, в самую глубь их ржаного или пшеничного поля, в самую глубь...
Да, и это тоже на каждом сеансе, абсолютно на каждом сеансе — и без всякого его намеренного старания и напряжения. В стороне по правую руку — погост и темный дубовый крест, где похоронена мать, а прямо по пути — голубое зеленое поле. И вот туда, в зелень высоких хлебов, все дальше и дальше и уходит он, тот далекий мальчишка. Все дальше и дальше. И один. Все идет и идет.
Уходит куда-то один, в какую-то свою неизвестность, может быть, даже в смутном предчувствии таких вот минут откровений, таинства будущих разрешений всех невысказанных болей своих и всех грез...
И он же, он же, он нынешний, взрослый, сорокалетний, стоит и смотрит, смотрит ему вослед...
Стоит... и молча, с глубинной грустью смотрит ему вослед...
...Под чистое и светлое (сменившее теперь Рахманинова) — и такое безоблачное «Пробуждение» Габриеля Форе...
* * * *А дома — днем, вечером, каждый день, каждый час, совсем рядом, близко — твои глаза. И успокаивающие его, и ободряющие, и поддерживающие — глаза жены. Хотя украдкой от него, он их тоже не раз уже видит, — слезы...
И еще — этот твой пристальный взгляд, и твой немой вопрос, и давнишнее ожидание, и скрытые раздражение и злость, когда же наконец избавитесь вы от этой, замучившей и его и тебя, его рукописи. Сколько же можно еще?!
И он, конечно, понимает тебя. И отдает должное и твоему терпению и твоей выдержке. И твоему уму тоже.
Но только — что он может сказать тебе сейчас, пока рукопись еще не закончена, пока вся работа над нею (как она видится ему теперь, на сеансах) — вся еще впереди. Что он может сказать?
Единственное и только одно:
Ему не отделаться, никуда не уйти от своей этой рукописи, пока он не закончит ее.
И без этого, без выполненной этой работы освобождения ему не осилить и нынешнюю болезнь.
— От чего заболели, тем и лечитесь, — еще и еще, назидательно, а то и с издевкой, но и всерьез говорит им их Доктор, И он, безжалостный к ним, «слабакам», и последовательный во всем до конца, их Доктор, конечно, и тут тоже прав. Нельзя, не получится безнаказанно всю жизнь продержать свою боль (или свою вину, или предательство перед самим собой) в глубине себя в заточении. Тем более, нельзя делать вид, что ее вообще, этой боли (этой вины, этого предательства) нет и не существует. Обязательно выйдет — и еще большей болью, расстройством, разрегулировкой всего организма. Хоть у отдельного человека, а хоть и у целого народа, общества, государства или системы. И тогда этот вот мудрый совет — и один-единственный выход: от чего заболели, тем и лечись...