Или:
Та же самая дорога, но он уже не с сеном, а с мешком на плечах — идут с мачехой с мельницы. Таким посильным казался ему там, на мельнице, его мягкий груз еще теплой, из-под жерновов, муки, но теперь они прошли три километра, и мягкая мука давит его свинцовой, ломящей тяжестью, давит ему то на левое, то на правое плечо, давит на шею, давит на спину, и только бы одно сейчас, только одно — сбросить бы с себя этот тяжелый мешок, освободиться наконец от его свинцовой тяжести, сесть и отдохнуть. Но мачеха не предлагает, потому что один раз они уже отдыхали, а второй отдых будет там же, на той самой горе Селища, и он не позволит себе попросить тетю Полю отдохнуть лишний раз — и идет и идет, хоть и немеют от тяжести спина и плечи, немеют и заплетаются ноги, немеет он весь. ...И с каждым его шагом там, в том давнем, все тяжелее его руки и ноги тут, на сеансе, с каждым шагом того мальчишки наливаются они тут все больше и больше тяжелым и теплым свинцом...
Или: хотя это и не о нем самом, но, кажется, самое тяжелое.
Бесконечная, долгая-долгая, тяжелая в снегопад зимняя дорога. И они, втроем: их семнадцатилетняя сестра Маруся и два его старших брата, одиннадцати и девяти лет — идут и идут, увязая в тяжелом снегу, идут и идут по бесконечной тяжелой зимней дороге, идут по ней — весь день, и весь вечер, и вот уже ночь. ...Нет, конечно же, он помнит; его самого с ними не было, он, младший, сидел дома на печке, а шли по дороге Маруся и два его старших брата, Виктор и Петр. Они ушли рано утром, еще ночью, в район, в Щигры, за двадцать пять километров — Маруся решила определить их, двоих братьев, в детдом. Но их не приняли, не было мест, и вот они, уставшие и измученные, идут назад домой к себе в деревню, те же двадцать пять километров назад, идут и идут, еле-еле идут, шаг за шагом в этом вязком рыхлом снегу... И Маруся плачет и жалуется про себя то покойной матери, то на фронт отцу, и братья тоже плачут от неимоверной усталости и боли в распухших ногах. Но нельзя же взять и сесть, посреди дороги, нельзя же погибнуть на этой дороге, когда впереди все-таки дом и печка... и они идут и идут, увязая в снегу; и идут и идут... Нет, он, конечно же, помнит, что его не было с ними... но и сейчас, на сеансе, и вообще всю свою жизнь ему так, что и он тоже прошел вместе с сестрой и братьями этот их путь до Щигров и обратно, в один день в оба конца пятьдесят километров, что и он тоже голосил с ними от неимоверной усталости и боли в тяжелых распухших ногах. И он идет и идет сейчас по этой бесконечной, долгой, тяжелой зимней дороге, идет и идет, собирая последние силы и чуть не падая от усталости; и идет и идет...
Так что же: и эта их тяжесть не изжита и не избыта в нем более чем за тридцать прошедших лет? и она тоже является ему — чтоб, возможно, нашел он ей какое-то выражение, или высвободил ее из себя?
И что сказал бы ему на это их Доктор? Что́ — какие пути высвобождения из себя всей его тяжести порекомендовать бы он мог?...
Или — незачем и не надо подходить ему еще и с этими своими вопросами к Доктору? Разве не дал уже Доктор ему, всем им ключ к пониманию того, что там в каждом из них происходит. И теперь уже забота и дело каждого — самому разобраться в себе и найти ту наипервейшую причину, что привела к замыканию на нем всей этой сложной цепи, и как теперь устранить ее, изжить ее из себя. Ведь и сам Доктор тоже не переоценивает своих возможностей и повторяет им чуть ли не каждый день, каждый раз: пять процентов лечения — за ним, остальное — за ними. И еще, и еще раз вот это: от чего заболели, тем и лечись...
— Только тяжесть, — опять и опять напоминает им Доктор, то ли зная, а может, и не догадываясь, о чем и в каких направлениях улетают сейчас тут их мысли. — Только одно ощущение тяжести. Тяжести рук, тяжести ног, тяжести всего тела...