Или — сидит и внимательно слушает, что там сейчас говорят, седая и уже подслеповатая, одинаково ворчливая и добрая, легендарная своими феноменальными способностями и известная всем, изучающим русский, профессор и доктор Евдокия Михайловна Галкина-Федорук, до самозабвения любящая и свой предмет, наш русский язык, и их, своих нерадивых студентов, — и бросившая однажды в них, слишком развеселившихся на одной ее лекции (чему она ж сама и была тут причиной), ставшую сразу же крылатой фразу: «Смотрите! — и грозно погрозила при этом, — просмеетесь вот так все пять лет и пойдете по святой Руси сеять мрак и невежество!..»
А Сергей Михайлович Бонди, как всегда, с живой и выразительной мимикой, один из самых блестящих наших пушкинистов, обладающий удивительным даром говорить! К нему — на спецкурс по Пушкину — спешат со всех курсов и других факультетов, а то и просто любители из москвичей, и надо всегда приходить и занимать место заранее, если не хочешь потом все два часа стоять.
Или — совсем молодой и кумир молодых, лихой и оригинальный теоретик искусства Владимир Николаевич Турбин...
Нет, конечно же, все-таки ему крупно повезло, Лидка, просто редкостно повезло. И вообще: какая она, если окинуть взглядом, и подвижная, и насыщенная, и интересная жизнь. И действительно, вся — как одна бесконечная книга. Вот же ведь и у него тоже: и убогая их курская деревня, и потом Курск, школа, это их районное техучилище, потом целина, армия — и вот уже Москва, этот факультет, эта вот аудитория сейчас, эти люди. И ведь как естественно тут все, и какие необходимые тут все страницы. Так же, как и у любого другого человека, наверное, кого ни возьми: нет в нашей жизни ничего несущественного, если к этому нормально подойти. И еще вот: как естественно они в нем соседствуют и как последовательно дополняют друг друга — и их деревенские люди, эти бабы и мужики, о ком он все больше и больше начинает думать теперь; и те же его ребята на целине — Петро, Иван да и все остальные; и Дмитрий Прохорович Рукавишников — их капитан, их ротный, порядочность и кристальность которого и его человечность он унес с собой из армии на всю жизнь; и теперь уже эти вот новые люди, особенно полюбившиеся профессора и преподаватели, тоже вошедшие теперь в его жизнь... Как много накапливается в нашей жизни людей, и как они — каждый своею частицею — образуют в нас вот это большое и сложное единое целое, чем, в конечном итоге, и есть, наверное, каждый из нас. ...Если бы только знать, конечно, куда тут деть свое, как говорится, врожденное, кровное; или вот эту — скрытую от всех — свою боль, которой и ни утоления у него, даже вот и с Лидой не получилось, и ни ее выражения...
Между тем на собрании происходило что-то любопытное, потому что Юрка, однокурсник и жилец одной с ним комнаты, дал ему, замечтавшемуся, приличного тумака в бок, энергично, одними губами обозначил короткое и неоскорбительное для русского человека ругательство и кивнул головой в сторону кафедры, где что-то громко произносила какая-то женщина. Теперь и он заметил, что весь зал, эти триста или четыреста человек, в том числе и вся их «Камчатка», смотрели на говорившую седовласую женщину, одетую в защитную гимнастерку. Она уже несколько минут стояла на кафедре и о чем-то горячо говорила.
...— Позорный случай прошлого года, — отрубала теперь рукой она, — когда товарищи руководители экспедицией не сумели оградить студентов от опасного общения с определенной частью местного населения, не должен повториться. Разве можно было спокойно отнестись к тому факту, что какие-то непроверенные люди рассказывают студентам, как проходила у них коллективизация?! Кто из товарищей руководителей может встать и сказать, что говорилось тогда? Почему на факультете не был разобран этот случай, почему наша партийная организация запустила воспитательную работу? И чем мы гарантированы, что этими разговорами молодежь не поставлена перед совершенно ненужными ей вопросами. Разве можно допустить...
У нее было сухое острое лицо, сухие горячечные глаза, сухой металлический голос. И вся она была сухая, будто из одной кости от узкой плоской груди до тонкой смуглой руки, которой она то колотила себя в грудь — и стук этот был слышен даже у них на «Камчатке», то, будто саблей, рубила воздух над кафедрой. Она-то и говорила — будто выпускала в избранную ею в глубине зала точку разной длины пулеметные очереди, точно соответствующие длине законченных смысловых отрезков предложений.
— Кто это? — спросил он Юрку.
— Из комиссии, вопрос о практике готовила. Слушай давай...