А то вдруг вздрогнет он отчего-то, и боязно, страшно вдруг станет ему, и он с опаской озирается из своего тулупа, с недоверием и страхом смотрит на этот ночной жутковатый мир.
Маленький — и один перед этим огромным подлунным и звездным миром, таинственным и непостижимым, он хотел бы стать сейчас еще меньше, понезаметней, может, даже превратиться в этакую точку, невидимую живую точку, чтоб можно было только знать, осознавать, что ты есть и живой, сидишь сейчас на улице и ждешь Марусю, но чтоб больше никто не видел и не знал, что это — ты, что ты — тут, что ты — есть...
Маленький, и одинокий, не защищенный сейчас ничем и никем, сидит он в этом своем темно-зеленом отцовском тулупе, пугливо выглядывает из него, слушает голоса и шорохи ночи, что были и есть всегда ... и во всем этом будто чудится ему присутствие Кого-то или Чего-то, чего он не знает и не умеет назвать, но что, наверное, все-таки есть, или даже конечно же есть, и перед Чем — или перед Кем — и замирает в этом вот таинственном страхе его душа...
«Отче наш, иже еси на небесех! да святится имя твое; да приидет царствие твое; да будет воля твоя...», — шепчет в эти минуты, стоя за плетнем, Бабка. Старая, но все еще в силах и болеющая душой больше за других, чем за себя, в длинной белой рубахе и лаптях, надетых на босу ногу, с распущенными на ночь седыми волосами стоит она с теневой стороны плетня у своей хаты (с улицы можно увидеть только седую ее голову над плетнем) и, не сводя глаз с одинокого огонька далеко за речкой, творит тут свою молитву. Почти в любую ночь можно отыскать там, далеко за речкой и болотом, этот одинокий хуторской огонек, и она, Бабка, молитвами и заговорами своими помогающая всем, кто нуждается в ее помощи, благодарна тем людям, из чьего окна светит ей тот огонек. Бог уж знает, чего они там не гасят лампу, но она, Бабка, скорее всего верит, будто те люди откуда-то знают, что она каждую ночь творит тут свои молитвы, и специально для нее держат у окна свет. Никто не знает, не знает и она, Бабка, доходят ли их людские молитвы до бога — заслуживают они этого, люди, или нет; но знает она, знает, Бабка, что легче становится в беде человеку, когда он знает, что кто-то помолится и за него. Да и ей самой, ей, Бабке, тоже легче, когда она помолится за других.
«...яко на небеси и на земли...»
С самого вечера, как стемнеет, ждет она часа, чтоб, никем не видимой, выйти во двор и помолиться и пошептать за тех, кто был у нее нынче на очереди. Для ее дела лучше всего — когда тихо, когда и ей никого не видать и не слыхать и чтоб ее никто не видел. Тогда — только она одна, в этой ночи, да огонек за речкой, да тот человек в ее мыслях, за кого нынче молит она...
...И кто же знает, кто ж знает: и не за него ли тоже, без отца и без матери, не за него ли, сидящего сейчас в своем тулупе и ждущего с улицы сестру, молится в нескольких хатах от него добрый их деревенский человек — Бабка? Кто ж это знает...
И совсем неважно тут, совсем неважно, есть он, бог, или нет. Совсем неважно. Главное — чтоб можно было знать, и чтоб знал ты, знал, что есть, есть кому на этой земле и в этой жизни помолиться и за тебя... Есть кому помолиться и за тебя...
...А издали, с подлунного конца деревни, уже доносится протяжная песня девок. Их еще едва слышно, они еще далеко, но все равно: раз они идут уже, то скоро дойдут и сюда, и с ними придет и Маруся. И только услыхал он их, ему сразу же становится и спокойно, и хорошо, и он доволен собой, что сидит тут на улице и дожидается Марусю: пусть она видит и, как всегда, удивится, что он не спит еще, а сидит тут и ждет.
И он ждет ее, ждет...
Сидит тихо в своем тулупе и ждет.
И вот их все слышней и слышней, и голоса их, слившиеся в один голос, летят над деревней и над всей округой, и может, даже в деревнях за речкой и болотом слышно, как протяжно и складно поют в их деревне на горе девки:
А чо-ом, дева, пла-ачешь, а чо-ом слезы льешь...Он любит, когда девки вот так, одни, без гармошки, поют свои протяжные песни. И еще он как-то особенно всегда чувствует, как не хватает чего-то и им, девкам, если они так вот протяжно и с такою тоскою и с сердцем поют...
А они допели песню до конца и смолкли. Наверное, просто идут и разговаривают. И опять — тихо-тихо. И слышно: жует и вздыхает во дворе их корова Милка; шуршит кто-то рядом под лопухами; в бурьяне, возле хаты, щелкает соловей... И вот опять ему: что все это, точно такое, уже было и было ему, и много-много раз: вдалеке по деревне идут девки, и Маруся с ними, а он сидит в теплом тулупе на траве на улице, возле своей хаты, и ждет ее...