Лирика 30-х годов

Экспрессивная, чрезвычайно сжатая, контурная манера характеристики («У ней губы — сурик, подбровье — дуга» и т. п.) свойственна и описанию обстановки, рассказу о событиях:

Что-то Маши не слышно,
Где же брови вразлет?
Маша вышла, повышла,
Маша в гости идет.

И над ней словно тает
Неба синий поток,
И горит, и летает,
И смеется платок.

И по характеру поэтических образов, и по принципам лирического обобщения к даже по интонации поэзия Прокофьева органична частушечной традиции. В отличие от лирической песни частушка никогда не дает развернутого, лирического образа, углубленной психологической характеристики. Она, по удачному выражению фольклориста Л. Шептаева, «только легкий набросок душевного движения и состояния» и всякий раз в силу своей импровизации выражает конкретное эмоциональное настроение, вдруг возникшее чувство, мысль. Она очень отзывчива на душевные запросы современников, обладает исключительно экономными средствами выразительности. Картинность, жест — ее законные приемы. Именно эти ее качества и вобрала лирика Прокофьева.

Вместе со стихами Прокофьева в советскую лирику входил живой, многоцветный реальный мир широких масс, людей, живущих своей, духовно полноценной жизнью, богатой своеобразной поэзией, красотой. Сам поэт — плоть от плоти этих героев, прошедший вместе с ними через бурю революции и гражданской войны, восхищенный и радостный, насмешливый и влюбленный, задорный и нежный, выражал настроение и мироощущение людей этого большого мира. Его лирика освободилась от той назидательности, авторского обязательного комментирования и авторской «защиты» своих героев как людей нового мира, что так характерно было для поэтов первых поколений. Герои Прокофьева просто живут своей жизнью, сами собою утверждают истинность и красоту новой действительности и новых отношений. Духовный мир поэта и его героев в стихах Прокофьева во всех своих проявлениях обнаружился как нечто единое, гармоническое. Это было важным завоеванием советской лирики на пути углубления ее народности.

Близкий прокофьевскому по силе экспрессивно-эмоционального чувствования мира талант Павла Васильева представляет собой одно из самых ярких и самобытных поэтических явлений 30-х годов. Его поэзия сочетает в себе романтически возвышенные и драматически напряженные переживания, сюжеты и конфликты.

Лирика Павла Васильева — это лирика страстного отношения к жизни, лирика восторга и гнева, открытой любви и нескрываемой ненависти. По своей искренности она родственна есенинской поэзии. Но в отличие от лирики Есенина с ее «половодьем чувств», психологических нюансов, воспоминаний и предчувствий, в стихах Павла Васильева господствует половодье красок, звуков, буйство жизненной плоти. Это поэзия упруго пульсирующей жизненной силы, поэзия энергичного действия и физиологически полноценных ощущений. Если поэт рисует «портрет» животного, то он приобретает черты осязаемой скульптурности, физически зримой картины:

Чиста вороная, атласная масть.
Горячая пена на бедрах остыла,
Под тонкою кожей — тяжелые жилы.
Чеканная поступь граненых копыт…

(«Конь»);

или:

Захлебываясь пеной слюдяной,
Он слушает кочевничий и вьюжный,
Тревожный свист осатаневшей стужи,
И азиатский, туркестанский зной
Отяжелел в глазах его верблюжих.

(«Верблюд»).

Если Васильев рисует пейзаж, то он наполнен густыми красками и запахами, звуками и светом; мы слышим табунный топот по «стертым» степным дорогам, ощущаем «тяжелое солнце», повисшее над степью, «горячий и суровый» ветер, горький полынный запах, видим, как «Степной саранчой» на юг пролетают дикие кони… («Киргизия»).

Если это портрет любимой женщины, то он предстает в его стихах во всей своей естественной живой плоти:

И еще прошеньем прибалую —
Сшей ты, ради бога, продувную
Кофту с рукавом по локоток,
Чтобы твое яростное тело
С ядрами грудей позолотело,
Чтобы наглядеться я не мог.

Я люблю телесный твой избыток,
От бровей широких и сердитых
До ступни, до ноготков люблю,
За ночь обескрылевшие плечи,
Взор, и рассудительные речи,
И походку важную твою.