Через четыре года после возвращения в Болонью, с мужем, коего много и часто, не менее, чем следовало, я восхвалял,[227] побывал я в Тулузе, на берегах Гаронны и в Пиренеях, нередко под хмурыми небесами, но в обществе неизменно безмятежном. И о них могу сказать лишь то же, что о прочих. И Гасконь, и Тулуза, и Аквитания, по имени те же, на деле так изменились, что, кроме вида, ничего в них прежнего не осталось. Вернувшись, устремился я еще через четыре года в Париж, влекомый юношеской любознательностью. А по пути туда и на возвратном — так сильно пыл юности подстрекает — побывал я во всех уголках королевства, и во Фландрии, и в Эно, и в Брабанте, и в ближней Германии. А вновь побывав там недавно, с величайшим трудом узнавал я немногое из прежнего, видя богатейшее некогда королевство лежащим во прахе и почти ни одного дома вне стен, крепостных или городских, не найдя. Об этом рассказал я подробно в письме к почтенному старцу Пьеру де Пуатье,[228] коий вскорости умер, и лучше для него было бы умереть еще раньше.
Где прежний Париж, многим молве и хвастовству жителей обязанный, но все же несомненно великий? Где же толпы школяров, где рвение к наукам, где веселье, где достаток горожан? Ныне не споры слышны там, а шум схваток, не книги, а груды оружия виднеются, не речи раздаются, а выкрики часовых и грохот таранов, поражающих стены. Прекратились охотничьи забавы, стены сотрясаются, леса погружены в безмолвие, и в самих городах едва ли безопасно. Покой, казалось, основавший там свое царство, навеки сгинул, и никогда еще стольких опасностей, никогда менее спокойно там не бывало. Кто, я спрашиваю, предсказал бы, что могущественный и непобедимый король французский не просто побежден будет, но брошен в темницу и лишь за громадный выкуп отпущен на свободу?[229] Впрочем, виновник зла делает само зло терпимым: король королем, пусть неравным ему, был захвачен. Всего плачевней то, что король и сын его, ныне царствующий,[230] возвращаясь на родину, схвачены были и принуждены замиряться с разбойниками, дабы по собственным землям в безопасности продолжить путь. Кто, повторяю, в счастливом этом королевстве мог не только помыслить о подобном, но, скажу более, во сне увидеть? Как в это потомки поверят, ежели когда-нибудь — переменчивы судьбы людские! — к прежнему состоянию вернется королевство? Ведь даже мы не верим, хоть сами видим.
Через четыре года, воротившись из первого своего путешествия по Франции, впервые побывал я в Риме. И тогда, и еще ранее не был он ничем иным, нежели тенью и подобием Рима древнего. Нынешние руины — прежнего величия свидетельство, но до сей поры под сим благородным пеплом тлели еще угли, теперь же потухли они и остыли. Был там, подобный возрожденному из праха Фениксу, достойный старец Стефано Колонна,[231] о коем я говорил уже, отец доброго моего покровителя и глава славной своею знатностью и великими несчастьями семьи: его и семью его восхвалял я часто и никогда восхвалять не устану; были и иные, кто хоть дорожил родными развалинами. Ныне таких ни там, ни еще где-либо не осталось.
Еще через четыре года посетил я Неаполь,[232] и хотя после частенько и в Рим я и в Неаполь наезжал, все же именно первые впечатления остаются в душе. Тогда Роберт был королем Сицилии, а вернее, всей Италии, а еще лучше сказать — был он королем среди королей. Жизнь его счастьем была для королевства, смерть же — погибелью. После отъезда моего прожил он недолго. И если запрещает иногда небо спешить надвигающимся уже бедствиям, то едва ли приходилось кому-нибудь умирать более своевременно; подобная смерть мне высшим счастием жизни представляется. На четвертый год (так жизнь моя на четырехлетья делилась)[233] вернувшись в Неаполь, куда не вернулся бы, когда б приказ папы Клемента меня к этому не понуждал, увидал я и стены, и улицы, и море, и гавань, и окрестные холмы, и вдали виноградники Везувия и Фалерна, и Капри, и Прочиду, и Искью, волнами омываемые, и Байи, дымящиеся зимой; не нашел лишь знакомого Неаполя. Зато прозрел начала множества зол и ясные признаки надвигающихся бедствий, коих, к скорби своей, оказался столь правдивым пророком. Предчувствия свои не только словами, но и пером я запечатлел тогда, когда гремел уж гром судьбы, но еще не сверкали молнии. Все это вскоре исполнилось, и многое еще сверх того, так что, сколь ни были ужасны мои пророчества, все бесконечная чреда зол превзошла. Оплакать их много легче, нежели исчислить.
227
...с мужем, коего много и часто... я восхвалял... — Вернувшись в Авиньон из Болоньи в 1326 году, Петрарка отправился летом 1330 года вместе с епископом Джакомо Колонна в его епархию в Ломбез (в Пиренеях).
228
Об этом рассказал я подробно в письме к почтенному старцу Пьеру де Пуатье... — Письмо было написано Петраркой в 1361 году; однако Пьер Пуатье, приор монастыря Сант Элидасо, умер в 1362 году, не успев получить это письмо.
229
...непобедимый король французский не просто побежден будет, но брошен в темницу и лишь за громадный выкуп отпущен на свободу? — Король Иоанн II был захвачен Эдуардом III Английским в битве при Пуатье (1356) и выпущен на свободу только в 1360 году после подписания мира в Бретиньи за выкуп в размере 3000 экю.
230
...и сын его, ныне царствующий... — король Карл V. Подтверждений сделки, о которой говорит Петрарка, историками не найдено.
231
...старец Стефано Колонна... — отец Джакомо и Джованни Колонна, друзей и покровителей Петрарки.
232
Еще через четыре года посетил я Неаполь... — произошло это в 1341 году перед увенчанием на Капитолийском холме в Риме. К этому времени и относится встреча Петрарки с королем Робертом.
233
На четвертый год (так жизнь моя на четырехлетья делилась)... — Петрарка вернулся в Неаполь в 1343 году, то есть чуть раньше указываемого им срока.