Тидей, внезапным гневом одержим,
Кончаясь, Меналиппа обезглавил,
И Суллы дни все тот же гнев убавил,
Не близоруким сделав, но слепым.
Был гнев известен Валентиниану,
Аяксу ведом, что, повергнув рать
Врагов, потом с собою счеты сводит.
Гнев равносилен краткому дурману,
И кто его не может обуздать,
Позор подчас, когда не смерть, находит.
CCXXXIII
Себе на счастье видел я светило —
Одно из двух прекраснейших очей —
Недужным и померкшим, без лучей;
И свой недуг в мой глаз оно внедрило.
Амура чудо пост мой прекратило,
Явив мне вновь предмет мечты моей;
Ни разу небо не было добрей, —
Хоть вспомню все, что мне оно дарило, —
Чем нынче, когда в правый глаз мой вдруг
Боль, излетевшая из ока Донны,
Проникла, дав отраду вместо мук.
Природа направляла окрыленный
И разума исполненный недуг,
В полет свой состраданьем устремленный.
CCXXXIV
Приют страданий, скромный мой покой,
Когда не ведала душа надрыва,
Ты был подобьем тихого залива,
Где ждал меня от бурь дневных покой.
Моя постель, где в тишине ночной
Напрасно сон зову нетерпеливо,
О, до чего рука несправедлива,
Что урны слез подъемлет над тобой!
И не от тайны я уже спасаюсь,
Себя и мыслей собственных бегу,
Что крыльями бывали для полета,
И в страхе одиночества бросаюсь
К толпе презренной, давнему врагу,
За помощью — чтоб рядом был хоть кто-то.
CCXXXV
Увы, Амур меня неволит снова,
И я, не верный долгу, сознаю,
Что повод к недовольству подаю
Царице сердца моего суровой.
Хранит не так от рифа рокового
Бывалый мореход свою ладью,
Как я скорлупку утлую мою
От признаков высокомерья злого.
Но вздохов ураган и ливень слез
Мой жалкий челн безжалостно толкнули
Туда, где он другому досадил
И снова лишь беду себе принес,
Когда пучина бурная в разгуле,
Разбитый, без руля и без ветрил.
CCXXXVI
Амур, я грешен, но для оправданья
Скажу, что сердце злой огонь палит,
А разум слаб, когда оно болит,
И верх над ним легко берут страданья.
Держал в узде я пылкие желанья,
Боясь, что дерзость ясный взор смутит,
Но сил уж нет, узда из рук летит,
Отчаянье сильней, чем колебанья.
Ты сам велишь, в меня вонзив стрекала,
Рубеж привычный в страсти перейти,
И Донна красотою небывалой
Влечет меня по грешному пути, —
Так молви ей, чтоб и она узнала:
«Самой себе грехи его прости».
CCXXXVIII
Все сочеталось в нем: высокий гений[113] —
С природой царственной, небесный разум
И ясность духа — с острым рысьим глазом,
И прозорливость — с быстротой суждений.
Пришли на праздник в блеске украшений
Избранницы, красой равны алмазам,
Но он одну из всех приметил разом —
Ту, что других красавиц совершенней.
И тех, что были старше и знатней,
Он отстранил движеньем горделивым,
Привлек ее — и светочи очей,
И щеки, рдевшие огнем стыдливым,
Поцеловал. Все ликовали с ней,
Лишь я губам завидовал счастливым.
CCXL
Молю Амура снова я и снова,
О радость горькая моя, у вас
Испрашивать прощенья всякий раз,
Когда я уклонюсь с пути прямого.
Что спорить с этим? Соглашусь без слова:
Страсть над душою верх берет подчас,
И я, за нею точно раб влачась,
Теряю меру разума благого.
Но вы, чей дух от неба награжден
Покоем, милосердьем, чистотою,
Чье сердце безмятежно, взоры ясны,
Скажите кротко: «Что тут может он?
Моею истомленный красотою,
Он алчен — но зачем я так прекрасна?»
CCXLI
Мой господин, чьей власти необорной
Противиться не хватит смертных сил,
В меня стрелу горящую пустил
И жар любви зажег в душе покорной;
А после, в злых делах своих упорный,
Хоть первый выстрел смертью мне грозил,
Он жалости стрелой меня пронзил,
Предав двойным мученьям дух мой скорбный.
Одна огнем палящим пышет рана,
Другую рану ваш удел жестокий
Слезами растравляет все больней,
вернуться
113
Все сочеталось в нем: высокий гений... — Речь идет о какой-то царственной особе (предположительно о Карле Люксембургском).