Итак, не найдя у меня ни ораторской силы речи, в которой у меня нет ни нужды, ни излишка и изобилие которой я все равно не знал бы куда приложить, ты с безотказной благосклонностью друга примешь мой скромный, домашний и повседневный склад речи и одобришь его за близость к тому языку, которым мы пользуемся в обычной беседе, и за сообразие содержанию. Но не все мои судьи будут такими; не все ведь сходно чувствуют, не все одинаковое любят. Да и как всем понравлюсь я, всегда старавшийся нравиться немногим?
Есть у истинного суждения три отравы: любовь, ненависть, зависть. Относительно первого смотри не заставь нас излишком своей любви обнародовать то, что лучше утаить: тебе — любовь, а другим, гляди, затуманит глаза что иное; между слепотой любви и слепотой зависти разница в причине огромная, в следствиях — никакой. Ненависти, названной мною на втором месте, я, разумеется, не заслуживаю и не боюсь.
А может быть, ты захочешь при себе хранить мои безделки, сам их читать и только вспоминать по ним нас и случавшееся с нами? Тогда ты окажешь мне желаннейшую услугу, потому что и просьба твоя окажется исполнена, и мое имя не пострадает. Ведь в самом деле, если не льстить попусту самому себе, то как надеяться, что даже друг, если только он не наш альтер эго, сможет без раздражения читать такую противоречивую разноголосицу, не связанную одним стилем, единым намерением пишущего, потому что из-за разнообразия предметов моим пером, естественно, тоже водило разное душевное настроение, — редко радостное, часто скорбное?
Эпикур, в мнении толпы презренный, на суд великих умов возвышенный философ, посылал письма только двум-трем людям: Идоменею, Полиэну и Метродору; почти то же — Цицерон: Бруту, Аттику и своим Цицеронам, то есть брату и сыну; Сенека не писал, почитай, никому, кроме Луцилия. Ясное и заведомо успешное дело — писать, зная душу собеседника, привыкнув к складу его ума, помня, что тому важно слышать, что тебе пристало говорить. Мне такое было недоступно.
Почти вся моя жизнь до сих пор проходила в скитаниях. Сравниваю свои блуждания с Одиссеевыми; будь блеск имени и подвигов одинаковым, его странствия не оказались бы ни продолжительнее, ни длиннее моих. Он ушел из стен отечества уже пожившим, а хоть ничто вообще ни в каком возрасте не продолжительно, в старости все делается особенно кратким. Я, родившись в семье изгнанников, в изгнании появился на свет — с такими муками для матери и с такой опасностью для себя, что не только повивальные бабки, но и врачи долго считали ее бездыханной; так мои бедствия начались еще прежде моего рождения, и на самый порог жизни я пришел под крылом смерти. Свидетель тому — небесславный город Италии Ареццо, где вместе со многими достойными людьми нашел себе прибежище мой изгнанный из отечества отец. Оттуда я был увезен на седьмом месяце жизни и носим по всей Тоскане десницею одного крепкого молодца, который — как сладко мне вспоминать вместе с тобой о своих ранних тяготах и тревогах! — обернув меня в плат, словно Метаб Камиллу, и подвесив на сучковатую дубину, таскал в таком положении, чтобы не помять младенческое тело. При переходе через реку Арно он свалился с оступившейся лошади и сам чуть не погиб в сильном потоке, спасая доверенную ему ношу. Конец тосканских блужданий, Пиза; оттуда снова семи лет от роду я был отторжен и морским путем вывезен в Галлию, причем недалеко от Марселя под налетевшим студеным северным ветром пережил кораблекрушение и едва не был отозван назад от самых ворот новой жизни.
Только куда я несусь, забыв, о чем начал говорить? Так вот, неудивительно, что с тех пор до сего дня у меня или совсем не было возможности осесть и передохнуть, или таковая очень редко выдавалась; и сколько среди скитаний я пережил бед и тревог, никто после меня не знает лучше, чем ты. Захотелось вспомнить об этом только ради напоминания тебе, что я среди бед родился и среди бед состарился, — если точно уже состарился и мне не припасено на остаток дней что-то еще худшее. — Поистине все эти, хоть и общие для вступающих в здешнюю жизнь, вещи — ведь жизнь человеческая на земле не просто воинское служение, а бой, — для разных людей все-таки разные, род битвы далеко не одинаков, и пусть любому тяжело, на каждого ложится очень неодинаковый груз.