В остальном, как принято у риторов и полководцев, сгрудив более слабое в середину, я постараюсь передний строй книги и ее последние ряды укрепить мужественностью суждений, тем более что с годами, кажется, я все-таки закаляюсь против наскоков и несправедливостей судьбы. Каким окажусь на деле, объявлять заранее не рискну, но в душе у меня решимость не сдаваться ни перед чем.
Знай, моим оружием стали правила Марона и Флакка, которые я давно прочел и часто поминал, но только теперь наконец под последними ударами неотвратимой и неумолимой судьбы учусь исполнять.
Приятна мне была эта беседа с тобой, с удовольствием и чуть ли не умышленно затянутая мною. Через сколько земель и морей она донесла до меня твой облик и заставила тебя пробыть здесь со мною до сумерек, тогда как за перо я взялся в утреннее время. Вот уже подошел конец и дню, и письму.
Тебе, собрат, я хотел бы посвятить эту, если можно так сказать, сотканную из разноцветных нитей ткань. В другое время, если мне случится заиметь постоянное жительство и покой, которого до сих пор я искал напрасно и который едва мерцает мне вдали, думаю соткать в твою честь более благородное и уж во всяком случае по-настоящему цельное полотно. Хотелось бы быть одним из тех немногих, кто способен пообещать и подарить славу. Правда, ты и собственной силой войдешь в свет, поднявшись на крыльях своего таланта и вовсе не нуждаясь в помощи. Но, разумеется, если я сумею воспрянуть среди стольких препятствий, ты когда-нибудь станешь моим Идоменеем, моим Аттиком, моим Луцилием. Желаю тебе всего доброго
[Падуя, 13 января 1350]
I 3. ПОЧТЕННОМУ СТАРЦУ РАЙМУНДУ СУПЕРАНУ, ПРАВОВЕДУ, О НЕСТОЙКОМ ЦВЕТЕ ЛЕТ
Ты, вижу, боишься, и не без оснований, что цветущий возраст обманет меня, как случается почти со всеми в молодости. Не обещаю тебе, отец, непоколебимости и стойкости человека, оставившего всякую душевную суету, — это в моем возрасте трудней всего и, пожалуй, зависит больше от божественной благодати, чем от человеческого усилия, — но что дух мой не останется в неведении о своем состоянии, на это рассчитывать ты можешь.
Поверь мне, и сейчас, в самые, видимо, цветущие годы своей жизни, я постоянно ощущаю, что самым прямым путем движусь к увяданию — да что ж такими вялыми словами говорить о такой стремительной вещи? — не движусь, а спешу, бегу, или, вернее, лечу! «Ибо летят года», — говорит Цицерон; «и время жизни нашей есть не что иное, как бег к смерти, — говорит Августин, — где никому не дано ни остановиться на миг, ни двигаться хотя бы чуточку медленней, но одинаковая сила заставляет всех идти одним и тем же шагом. Причем если чья-то жизнь оказалась короче, она не стала оттого полнее, чем у долго жившего: у обоих равно отнимались равные моменты, и пускай один ушел раньше, другой позже, бег обоих был одинаково спешным, потому что пройти больший путь не значит идти медленней, и у кого до смерти успевает протечь больше времени, не менее стремительно движется, а больший путь покрывает». Вот два каких человека, описывая быстротечность смертной жизни, называют ее и полетом, и бегом. А Вергилий сколько раз говорит о стремительности жизни? Впрочем, если бы даже все молчали! Если бы даже не соглашались! Разве бегущий и летящий стали бы оттого двигаться медленней?
Не думай, будто я все это говорю понаслышке ради красного словца, срывая, как принято среди моих сверстников, цветочки на лугах великих авторов. То, что Сенека называет постыдным для мужа, для нас считается настолько похвальным, что, подумаешь, у юности нет занятия прекрасней! Не спорю, и мне случается срывать цветочки, чтобы при надобности воспользоваться ими в собрании старших; но, желая прийти к доброй старости с заслуженной похвалой, считаю нужным относить все слова великих людей к самой жизни, а не к искусству речи. И хотя по привычке, по складу ума, по строю души, по свойству возраста я нахожу удовольствие в оттачивании слова, однако размышляю ли о чужих прекрасных изречениях, у самого ли иногда рождается что благозвучное, в любом случае я больше думаю о том, чтобы все приносило пользу для жизни и избавляло меня от пороков юности, чем о словесных украшениях, среди которых мог бы пороскошествовать юношеский язык.
Поистине верх безумия — порываться к тому, чего, может быть, никогда не достигнешь, что немногим дается и по достижении чего бывает мало пользы, а то и множество вреда, пренебрегая тем, что и всем доступно, и более всего полезно, и повредить никогда не может. От великих, чтимых и наученных опытом жизни людей знаем, что красиво говорить доступно немногим, а жить доброй жизнью всем, и однако большинство людей к первому льнет, второго избегает; таково свойство человеческой природы — хвататься за сложное и жаднее всего тянуться к тому, что труднее всего достать.