О, мой счастливейший день! Он мне четырежды мил.
Если же просьбам любви о сладком твоем возвращенье
С неблагосклонной душой внемлет неласковый бог,
Мне не поможет ни власть, ни Лидии брег златоносный,
30 Ни драгоценности все на беспредельной земле.
Пусть их желает другой, а мне да позволено будет
В бедности весело жить с милой моею женой.
Так снизойди же, склонись, Сатурния,[255] к робким моленьям.
В створке жемчужной плыви ты, о Киприда, ко мне!
35 Если ж ее не вернут судьба и суровые сестры,[256]
Вечно ведущие нить, ткущие будущий день, —
К черным болотам меня и к рекам Дита унылым
Бледный пусть Орк призовет, вялых владыка пучин.[257]
Лучшего жду от богов! Да не сбудутся те сновиденья,
Что во вчерашнюю ночь мой отравляли покой!
Прочь вы, лживые сны, сокройтесь вы, мнимые лики,
Бросьте доверья к себе в разуме нашем искать.
5 Боги правду гласят, и гласят, по слову этрусков,[258]
Нам о грядущей судьбе недра разъятые жертв;
Сны безрассудной толпой играют в обманчивом мраке,
Ложью внушая своей ужас трусливой душе.
Смертных же суетный род ублажить видения ночи
10 Полбой святою спешит, солью трескучей смирить.[259]
Всё же, хотят ли внимать наставлениям истины люди
Иль доверяют они лживым обманчивым снам,
Да обезвредит теперь ночные тревоги Люцина,
В призрак пускай обратит мой незаслуженный страх,
15 Ибо совесть моя чиста от позорных поступков,
Да и богов не хулил благочестивый язык.
Но, хоть по своду небес промчалась на черной квадриге
Ночь и в лазурной реке[260] оси омыла колес,
Не усыпил меня бог, исцеляющий душу больную:
20 Сон не подходит к домам, где обитает печаль,
Только когда восходил лучезарный Феб на востоке,
Очи усталые мне поздний овеял покой.
Юноша светлый, обвив чело целомудренным лавром,[261]
Вижу, в жилище мое тихой стопою вошел;
25 Лика прекрасней его даже древние дни не видали,
И человеческий дом гостя такого не знал.
Пышные кудри лились на стройную шею, струились
Капли сирийской росы с благоуханных волос.
Весь он сиял, как Луна, дитя Латоны,[262] сияет,
30 И розовело слегка снежное тело его.
Так у невесты, впервой приведенной к мужу младому,
Красит румянец живой нежных ланит белизну;
Так горит амарант, средь белых лилий вплетенный,
Светлого яблока так осенью пурпур горит.
35 Шел он, и вкруг его ног струилась длинная палла,
И покрывала она светлое тело его.
Редкой работы была из золота и черепахи
Лира, которую он левой рукою держал.
Сразу, представ предо мной, он плектром из кости слоновой[263]
40 Струн коснувшись, запел звонко отрадную песнь.
Но, прекративши затем перекличку напева и пальцев,
Сладостным голосом речь молвил печальную он:
«Здравствуй, любимец богов: к доподлинно чистым поэтам
Вакх, Пиериды и Феб милости вечной полны.
45 Но ни Вакх, что Семелой рожден, ни искусные сестры
Не в состоянии знать тайну грядущих часов.
Мне же дозволил отец[264] открывать веления рока:
Видят далеко в веках зоркие очи мои.
Сих прорицаний слова принимай за чистую правду,
50 Ибо у Кинфия,[265] знай, истина льется из уст.
Та, что тебе дорога и дороже, чем матери дочка,
Чем молодая жена страстному мужу ее,
Ради кого ты мольбой властителей неба тревожишь,
Та, что мешает тебе дни без тревог проводить
55 И, когда сон своим темным плащом тебя покрывает,
Мучит напрасно толпой лживых видений ночных,
Та, кого песни твои за красу прославляют, — Неэра
Предпочитает себе мужа другого найти;
Душу преступную ей томят иные мечтанья:
60 Твой добродетельный дом скучен Неэре твоей.
О, безжалостный род, вероломное женское племя!
О, пусть неверной жене гибель измена несет!
Все же смягчится она: изменчиво женское сердце;
Только со страсной мольбой руки ты к ней простирай.
65 Грозный Амур научил презирать и труды и лишенья,
Грозный Амур приучил стойко побои сносить.
Некогда сам я пас Адмета белое стадо.
И не для шутки пустой сложен об этом рассказ:
Помню, не стало уж сил мне тешиться звонкой кифарой,
258
259
261
265