Чтоб выставлять напоказ блеск чужеземных даров,
5 И, покупной красотой убивая природную прелесть,
Телу не дать своему собственным светом сиять?
Верь мне, наружность твоя ни в каких не нуждается средствах:
Ведь обнаженный Амур хитрых не любит прикрас.
Ты посмотри, как земля в своих собственных красках блистает,
10 Как неподвязанный плющ вьется по прихоти ввысь.
Разве не лучше растет земляничник в пустынных ущельях
И не привольней течет диким потоком ручей?
Берег красивей, когда он расцвечен камнями природы,
Птиц безыскусная песнь слаще гораздо звучит.
15 Кастор был покорен не убранством Левкипповой Фебы,
Не потому и Поллукс встарь Гилаиру любил;
Да и не этим зажгла раздор между Идом и страстным Фебом
Эвенова дочь возле отцовской реки,
И на колесах чужих увезенная Гипподамия
20 Мужа фригийца[304] влекла вовсе не ложной красой:[305]
Облик живой этих лиц, самоцветами не искаженный,
В красках сумел передать кистью своей Апеллес.[306]
Жены, подобные тем, не ищут любовников всюду:
Мерою полною им скромность дает красоту.
25 Не потому говорю, что соперников я опасаюсь:
Дева вполне хороша, если влюблен хоть один.
Ты же — тем паче: тебе аонийскую лиру вручила
Мать Каллиопа и Феб песни свои подарил.
Речи прелестны твои, и тебе ниспослано свыше
30 Все, чем Венера мила, все, чем Минерва горда.
Этим и будешь ты мне всю жизнь мила и любезна,
Лишь бы противна была жалкая роскошь тебе.
Как на пустом берегу в забытьи критянка лежала,
В час когда уходил в море Тезеев корабль,[307]
Как Андромеда, Кефеева дочь, без оков задремала,
Лежа на твердой скале, первым объятая сном,
5 Как эдонида,[308] упав, утомленная долгою пляской,
Спит на ковре травяном у Апидановых вод,[309] —
Так же, казалося мне, и Кинфия сладким покоем
Дышит, головку свою к зыбкой склонивши руке,
Ночью когда я пришел, отуманенный Вакхом обильным
10 И освещали мне путь, факел колебля, рабы.
Тут я, еще не совсем потеряв помраченные чувства,
К смятой постели ее робко пытался скользнуть.
Хоть с двух сторон и Амур и Либер, страсть разжигая,
Оба жестоким огнем стали меня искушать,
15 Тихо ее приподнять, подложить ей под голову руку
И, повернувши уста, к ним поцелуем прильнуть, —
Все-таки я не посмел покой госпожи потревожить,
Помня про вспыльчивый нрав, часто терзавший меня;
Лишь неотступно в нее я внимательным взором впивался,
20 Так же, как Аргус, дивясь на Инахиды рога.[310]
То со своей головы снимать начинал я веночки
И возлагал их тебе, Кинфия, я на чело.
То забавлялся, тебе поправляя тихонько прическу,
То осторожно тебе вкладывал в руки плоды.
25 Но равнодушному сну расточал я дары понапрасну:
Часто с высокой груди падали наземь дары.
Всякий же раз, когда ты во сне потихоньку вздыхала,
Трепетный, я цепенел, глупой приметы боясь,
Чтоб сновиденья тебе не навеяли страхов нежданных,
30 Чтобы никто не посмел нагло тобой овладеть.
Так и стоял я, пока, проходя от окошка к окошку,
Не постаралась луна в очи тебе заглянуть.
Светлым раскрыла лучом луна твои сонные глазки,
И, опершись на постель, ты мне сказала тогда:
35 «Ах, наконец-то замок на дверях соперницы гордой
К мягким подушкам моим снова тебя возвратил!
Где ты часы проводил лишь мне обещанной ночи,
И на закате светил томный откуда бредешь?
О, если б сам ты терпел такие же ночи, какие
40 Ты заставляешь терпеть вечно бедняжку твою!
Долго, усталая, сон прогоняла я пурпурной пряжей,
Или гасила печаль звуком Орфеевых струн,[311]
Или же вновь я кляла в своем одиночестве тихом
Эти свиданья твои долгие на стороне.
45 Сон победил наконец, крылами коснувшись отрадно:
Он лишь один осушил горькие слезы мои».
Что восхваляешь ты, Басе,[312] мне столько всяких красавиц?
Думаешь, я изменю милой моей госпоже?
Иль ты не в силах терпеть, чтоб судьбою мне данные годы,
Сколько бы ни было их, в рабстве привычном я жил?
5 Если б ты даже воспел Антиопу мне, дочку Никтея,
Иль Гермионы самой, дивной спартанки, красу,
305
Упоминаются мифы: о дочерях Левкиппа — Фебе и Гилаире; о дочери Эвена — Марпессе и о Гипподамии.