Я не для славы рожден и не годен для битвы кровавой:
30 Рок повелел мне служить воином верным любви.
Ты же, предпримешь ли путь в Ионию нежную или
В Лидию, где по полям воды Пактола текут,
По сухопутью ль пойдешь или пустишься морем на веслах
В край, который под власть жребий тебе отдает, —
35 Если в какой-нибудь час ты вспомнишь меня мимолетно,
Будь убежден, что живу я под жестокой звездой.
Понтик,[315] в то время, когда ты пишешь о Кадмовых Фивах,
О смертоносных мечах братоубийственных войн,
И — поклянусь головой! — состязаешься с вечным Гомером
(Судьбы да будут вовек ласковы к песням твоим!) —
5 Мы, как обычно, поем о сердечных своих увлеченьях,
В поисках, чем угодить грозной своей госпоже.
Не для ума я пишу, а ищу утоления скорби
И вспоминаю, грустя, жизни тяжелые дни.
Так я досуг провожу и тем добыл себе славу.
10 Пусть же я имя свое в этих прославлю стихах.
Пусть обо мне говорят, что один я был мил поэтессе,
Понтик, и гнев я терпел несправедливый ее.
Пусть же прилежно меня неудачный любовник читает,
Пусть пойдет ему впрок знание бедствий моих.
15 Если же мальчик Амур поразит тебя меткой стрелою
(Боги такую беду да отвратят от тебя!),
Будешь скорбеть ты о том, что тобой воспеваемый лагерь,
Семь полководцев твоих в полном забвенье лежат.
Тщетно пытаться начнешь сочинять ты любовные песни:
20 Знай, запоздалый Амур уж не подскажет стиха.
Будешь тогда ты считать меня превосходным поэтом;
Рима мудрейших сынов славою я превзойду.
Мимо гробницы моей не пройдет молодежь молчаливо:
«Спишь ты, великий поэт наших кипучих страстей!»
25 Нет, берегись презирать надменно любовные песни:
Явится поздний Амур — пеню заплатишь ему!
Ты не с ума ли сошла? До любви моей нет тебе дела?
Или тебе ледяной хуже Иллирии я?
Или настолько тебя пленил другой, — кто б он ни был, —
Что без меня ты уплыть с ветром готова любым?
Ты ли способна внимать свирепому ропоту моря,
5 Можешь на жесткой лежать ты корабельной доске?
По снегу сможешь ли ты ступать изнеженной ножкой?
Ты ль непривычный мороз, Кинфия, сможешь терпеть?
Пусть же удвоится срок зимы леденящей и бурной,
10 Пусть же восхода Плеяд[316] век не дождется моряк,
Пусть никогда твой корабль от Тирренских песков не отчалит,
Пусть не развеет мои ветер враждебный мольбы
И не увижу я, нет, что утихла великая буря
В час, когда волны помчат твой уходящий корабль!
15 Я же останусь один стоять на пустом побережье,
Злой называя тебя, тщетно грозя кулаком.
Но, как бы ты ни была, изменивши мне, виновата,
Пусть Галатея тебя не покидает в пути,
Чтобы, когда обогнешь ты удачно на веслах Неравны,[317]
20 Орик[318] тебя приласкал тихою влагой своей.
Не соблазнит меня, знай, ни единая женщина, чтобы
Я на пороге твоем, жизнь моя, жалоб не лил.
Надоедать буду я морякам, обращаясь с вопросом:
«Где же, в заливе каком милая медлит моя?»
25 Вот что скажу: «Пусть она теперь хоть в краях Атракийских[319]
Или в Элиде живет, все-таки будет моя!»
Здесь она, здесь поклялась остаться. Пусть недруги лопнут!
Я победил: не снесла долгих молений моих.
Жадная зависть, отбрось свою бесполезную радость:
30 Кинфия, ставши моей, новых не ищет путей.
Дорог я ей, а со мной и Рим ей дороже вселенной;
А без меня, говорит, был бы немил и престол.
Хочет со мною всегда делить даже узкое ложе,
Вечно, во всякой судьбе жаждет остаться моей,
35 Хоть бы и отдали ей все царство Гипподамии
Или Элиды дары, древних ристалищ плоды.
Хоть он и много дарил и сулил подарить еще больше, —
Ради объятий моих жадности не поддалась.
Вовсе не золотом, нет, нет, не индийских морей жемчугами, —
40 Мне удалось победить вкрадчивой песней ее.
Есть, значит, Музы еще и мил Аполлону влюбленный:
Дали они мне тебя, Кинфия, счастье мое!
В высях могу я теперь попирать небесные звезды:
Ночью ли, светлым ли днем вечно ты будешь моя.
45 Нет, нерушимой любви ни один не похитит соперник:
Даже седины мои славой покроет она.
Я ведь тебе говорил, насмешник, что влюбишься скоро,
Будут не вечно звучать вольные речи твои.
316
317