Будешь нередко ты грызть ни в чем не повинные ногти
И в раздраженье не раз топать со злости ногой.
5 Я понапрасну себе помадил волосы, зря я
Шел, замедляя шаги, и потихоньку входил.
Тут не поможет тебе ни трава, ни ночная Китея,[368]
Ни Перимеды[369] рукой сваренный зелий отвар.
Ибо, где мы усмотреть не можем причины болезни,
10 Как в темноте мы искать будем источник ее?
Здесь уж не нужен ни врач, ни мягкое ложе больному,
Ветер, ненастье ему вовсе уже не вредят.
Ходит себе он и вдруг друзей изумит своей смертью:
Неосмотрителен тот, кем овладела любовь!
15 Лживых каких колдунов не стал я желанной добычей?
Иль не толкуют мне сны ведьмы на десять ладов?
Только врагу своему пожелаю любить я красавиц,
Мальчика лучше пускай любит мой искренний друг.
Вниз по спокойной реке поплывешь в челноке безопасно:
20 Страшны ли волны, коль ты к берегу можешь пристать?
Словом одним ты его всегда легко успокоишь,
Сердца же той не смягчит даже кровавый поток.
Правда ли, Кинфия, ты по всему прославилась Риму
И не скрываешь ничуть жизни распутной своей?
Мог ли я этого ждать? Вероломная, ты мне заплатишь:
Кинфия, ведь и меня ветер способен умчать.
5 Знай, — отыщу я себе среди многих обманщиц такую,
Что пожелает в моих песнях прославленной быть,
Нравом несносным меня не замучит, тебе на досаду,
Ты же, хоть поздно, всплакнешь, долгую вспомнив любовь!
Надо скорей разойтись, скорей, пока я разгневан:
10 Стоит досаде пройти, — право, вернется любовь.
Вдруг перекрасить нельзя Аквилонам Эгейские волны,
Светлой не сделает Нот тучу внезапно, но вот
Слово одно — и опять улыбается гневный любовник —
Выдался случай, — скорей сбрасывай с шеи ярмо!
15 Право, одна только ночь тебе и будет тоскливой:
Всякая мука любви, коль перетерпишь, — легка,
Ты ж, умоляю тебя я нежным законом Юноны,
Не повреди, моя жизнь, собственной спесью себе.
Ведь не один только бык кривыми рогами бодает,
20 Но нападенье врага может отбить и овца.
Я ни одежды тебе не сорву с вероломного тела,
Ни твоей двери в сердцах не расшибу запертой,
Я не вцеплюсь вне себя в твои заплетенные косы
И не посмею побить грубым тебя кулаком:
25 Только мужик, головы плющом никогда не венчавший,
Не постыдится с тобой в драку такую полезть.
Лучше уж я напишу, чего во всю жизнь не сотрешь ты:
«Кинфия — верх красоты, Кинфия — ложь и обман».
Верь мне, хоть ты свысока и смотришь на всякие сплетни,
Ты побледнеешь, прочтя, Кинфия, этакий стих.
Нет, не толпилися так во дворе у эфирской Лайды,
В двери которой ломясь, Греция вся полегла;
Большей не знала толпы ни Таида Менандра, которой
Так увлекался всегда эрихтонийский народ,[370]
5 Ни от бессчетных мужей настолько богатая Фрина,
Что помогла возродить стены разрушенных Фив![371]
Мало тебе! Ты себе и поддельных родных измышляешь,
Многим на свете дано право тебя целовать.
Ах, обижают меня портреты, и юношей клички,
10 И бессловесный малыш в крохотной люльке своей;
Ах, оскорбительно мне, если мать тебя часто целует,
Если подруга, сестра спит на постели твоей.
Все оскорбляет меня: я трус (извини мою трусость!), —
Вижу и в женщинах я переодетых мужчин.
15 Слышно, с пороков таких в старину разгорались сраженья,
Смертоубийственный бой в Трое отсюда пошел.
Тот же недуг охватил и кентавров, когда Пирифоя
В диком припадке они кубками начали бить.[372]
Что мне примеров искать у греков? Ты вождь преступлений,
20 Ромул, — вскормили тебя хищной волчицы сосцы.
Ты научил, как украсть безнаказанно чистых сабинок;
Из-за тебя в наши дни в Риме беспутен Амур.
Славься, Адмета жена[373] и брачное ложе Улисса,
Каждая славься жена, верная мужу навек.
25 Что за нужда для жен воздвигать Целомудрию храмы,[374]
Если любая из них быть чем угодно вольна?
Тот, кто впервые писать непристойные начал картины,
Гнусности все напоказ выставив в чистых домах,
30 Тот без стыда развратил простодушные девичьи глазки
И в непотребства свои их захотел посвятить.
Стонет пускай под землей, кто таким искусством посеял
Столько раздоров, укрыв их под личиной утех!
374