Только сдается, что он крылья свои потерял,
15 Нет, из груди у меня никогда он, увы, не умчится
И бесконечно ведет войны в крови у меня.
Что же за радость тебе гнездиться в сердцах иссушенных?
Стрелы в другого мечи, если стыда не забыл!
На новичках твой яд испытывать, право же лучше:
20 Ведь не меня ты, мою мучаешь жалкую тень;
Если погубишь ее, кто другой воспевать тебя будет?
Легкая Муза моя славу тебе создает:
Славит она и лицо, и пальцы, и черные очи
Той, что ступает легко нежною ножкой своей.
В Бактрах[382] столько бойцы ахеменовых стрел[383] не готовят,
Сколько мне их Амур в грудь остриями вонзил!
Настрого впредь запретил изящных муз презирать он
И среди них повелел в роще Аскрейской мне жить, —
5 Не для того, чтоб дубы пиэрийские мне подчинялись
Или с исмарских долин мог я зверей уводить,[384] —
Нет, но скорей для того, чтоб дивить мою Кинфию песней:
Тут инахийского б я славою Лина затмил.
Но привлекает меня отнюдь не красивая внешность
10 Женщины и не ее гордость делами отцов;
Сладко мне было б читать в объятьях разумницы милой,
Чей утонченнейший слух песни оценит мои.
Этого лишь бы достичь, а смутные толки народа —
Ну их; мне верным судьей будет моя госпожа.
15 Если вняла бы она и мир бы со мной заключила,
Вынес бы я без труда даже Юпитера гнев!
В час же, как темная ночь навеки закроет мне очи,
Слушай, какой соблюдать надобно чин похорон:
Лики предков моих пусть не тянутся шествием длинным,
20 Пусть не возносит труба жалоб напрасных судьбе.
Незачем телу лежать на ложе из кости слоновой,
Незачем спать мертвецу на атталийском одре.[385]
Пусть с благовоньями чаш не несут вереницей; пусть справят
При погребенье моем скромный плебейский обряд.
25 Хватит мне, хватит вполне, коль в процессии будут три книги:
Как величайший свой дар их Персефоне снесу.
Ты же, ты следом пойдешь, обнаженные груди терзая,
Ты не устанешь в тот день имя мое призывать,
Хладные губы мои прощальным живить поцелуем
30 Станешь, когда принесут с миррой сирийской оникс.
После того как зажженный костер превратит меня в пепел,
Пусть невеликий сосуд скроет останки мои,
Пусть посадят мне лавр на скромном холме погребальном,
Чтоб осенил он своей тенью могилу мою.
35 Два пусть напишут стиха: «Кто ныне лишь пепел холодный,
Был когда-то рабом, верным единой любви».
Эта гробница, поверь, не менее будет известна,
Чем обагренный курган воина Фтийской страны.[386]
В день, как достигнешь и ты рокового предела, припомни
40 Путь и, седая, приди к памятным этим камням,
Но и дотоль берегись забывать обо мне погребенном:
Знает и верно хранит вечную правду Земля.
Если б из трех сестер[387] хоть единая мне повелела
С жизнью расстаться, когда в люльке еще я лежал!
45 Душу зачем сберегать для такого тяжелого часа?
Нестор, три века прожив, все ж превратился во прах.
Если бы вдруг сократил его долголетнюю старость
Фригии воин любой на илионских валах,
Видеть ему б не пришлось роковых похорон Антилоха
50 И восклицать: «О Смерть, что ты забыла меня?»
Ты же, однако, не раз оплачешь почившего друга:
Вечно любили ведь те, кто безвозвратно ушел.
Это нам та подтвердит, чей охотник — светлый Адонис —
Лютым убит кабаном на Идалийской горе:
55 Ведь говорят, когда этот лежал в болоте красавец,
Ты, о Венера, ушла в лес, распустив волоса.
Но воззовешь ты вотще, о Кинфия, к телу немому:
Что тебе смогут сказать бренные кости мои.
Не был в восторге таком Атрид при дарданском триумфе[388]
В час, как низверглась во прах Лаомедонтова мощь;[389]
Не ликовал так Улисс, свои закончив скитанья,
В день, как открылся ему милый Дулихия брег;
5 Или Электра сестра, увидев Ореста здоровым
После того, как она мнимый оплакала прах;
Иль Миноида, когда невредимым узрела Тезея,
Коего нить провела но Дедалийским путям,[390] —
Сколько восторга я сам испытал пролетевшею ночью:
10 Стану бессмертным и я, коль повторится она!
Прежде, когда, повесивши нос, я ходил к ней с мольбою,
382
384
Проперций не стремится достичь славы Орфея, покорявшего талантом не только диких зверей, но и деревья.
385