Жизнь пережить — не поле перейти,
И впереди — дорога и дорога…
1961
В двери прошлого я стучусь
В двери прошлого я стучусь,
У тебя я прошу несмело:
Сказки детства пропой мне, Русь,
Те, что бабушка прежде пела.
Иногда, хоть заплачь, хочу
Я вернуться назад, к исходу —
Грызть зеленую алычу,
В ледяную кидаться воду,
В «красных — белых» играть всерьез.
(Обязательно в красном стане)
И стоять, коли плен, без слез
Под насмешками и хлыстами.
На лужок у плакучих ив
Вместе с улицей выйти строем
И, рукавчики засучив,
Душу тешить кулачным боем.
Сутки заполночь. Я не сплю.
Сказки бабушка вяжет рядом.
И старушку я так люблю,
Что иной мне любви не надо.
Бабка! Бабушка! Друг большой,
Ты любила меня, нахала.
Пахла кедром и черемшой,
Всей тайгою благоухала.
Знала многое — и сказать
Ты об этом умела прямо,
Моей мамы и друг, и мать,
Моего становленья мама.
И гордился я, и форсил,
Доходило когда до слуха:
«У Бузанской поди спроси,
Очень умственная старуха.
По земле побродила, чать,
И видала, считай, немало…»
Нет, не помню я, чтоб скучать
В детстве бабушка мне давала.
И с тех пор, с тех ребячьих дней,
Забываемых понемногу,
Лишь подумаю я о ней —
И потянет меня в дорогу.
В двери прошлого я стучусь.
У тебя я прошу несмело:
Сказки детства пропой мне, Русь,
Те, что бабушка прежде пела.
1967
Мой дед Павел
Дед мой Павел был сын солдатки,
Посошок при себе всегда,
Были дедовы все достатки —
Бас да черная борода.
Был он телом могуч, не сгорблен,
Был улыбчив и темнолиц,
И таскал он в холщовой торбе
Хлеб для мамы моей и птиц.
Говорил он, что правду любят,
Как церковный звон сатана.
Был он, дед мой, чудак и люмпен,
И вожак ташкентского дна.
Обожал он костры в дороге,
Родничок, обжигавший горсть.
На щербатом своем пороге
Был он только нежданный гость.
А еще он любил и нежил,
И не бросил бы, хоть убей.
Голубых своих, красных, бежевых
Доморощенных голубей.
Был к богатым он без пощады.
Хоть в ночи при огне свечи
В голубятне его дощатой
Пели царские трубачи.
По утрам он гонял их бурно,
И в тиши, на краю зари
Для него кувыркался турман,
С неба падали почтари.
Знаменитые были птицы,
Лишь мальчишки вздыхали: «Ах!..»
Дед рассказывал небылицы
Даже в рифму о голубях.
Вышла жизнь его иль не вышла,
Я не знаю. Он был изгой.
Губернаторских дрожек дышла
Он железной хватал рукой.
Был он черен, чернее горна,
И без страха умел блажить.
Говорил он: «Прошу покорно,
Прикажите, чтоб можно жить.
Все нас судят: и боги судят,
И начальство, до писарят.
Господин губернатор, люди,
Даже бедные, жить хотят!..»
Генерал усмехался вяло,
Тыкал кучера в бок: «Гони!»
И толпа головой качала:
— Павла, господи, охрани…
Был он, дед, непохож на прочих,
Шел навстречу своей беде.
И нашли его как-то ночью
Бездыханного на Урде.
Хоронили его, жалея.
Неудобные, как суки́,
Молчаливые иудеи,
Синеглазые русаки.
И узбеки молились богу,
Чтобы милостив был и мил,
Чтобы Павла простил немного,
В рай по-божески допустил.
Был он добрый для них, приятный
И готовый всегда помочь.
…И голодные в голубятне
Птицы плакали в эту ночь.
1967
Дай нам бог компании без фальши
Дай нам бог компании без фальши,
Где ничем не скован дружный гам,
Где кипенье фронтовых бывальщин
С непременной шуткой пополам.
Мне приятно братство незнакомых,
И присловье к месту, неспроста,
И звезда на рыцарском шеломе,
И над конной лавою звезда.
Ах, былые Родины бураны!
Кто ж из нас в запечье тихом рос?
Я люблю вас слушать, ветераны,
В самосадном дыме папирос.
Да и сам я юностью уважен,
И с улыбкой вслушиваюсь в крик:
— Наливайте стопочку папаше,
Выпьем за Отечество, старик!