С некой — формальной, что ли, — точки зрения все это верно, и, признаюсь, какое — то время я сам так думал. Но, вглядываясь глубже— и, если угодно, с большим доверием — в мир поэта, начинаешь понимать, что тяжесть, затрудненность, нелегкость его словесно — ритмических жестов была для его творческих целей безусловной необходимостью.
Он призван был воплотить эту тяжесть замаха, он вовсе, так сказать, не «должен» был легко воспарить… И это отнюдь не недостаток, но самобытная природа поэзии Прасолова, которая так ярко выражается в мощи образно — интонационной волны его стиха.
Нельзя не сказать о том, что в одном аспекте критика как раз совершенно верно оценила творческий подвиг Прасолова. Так, отмечая, что поэта «привлекали Пушкин, Тютчев, Блок», один из критиков решительно вынес следующий приговор: «Но им (то есть Пушкину, Тютчеву, Блоку. — В. К.) на верность и тогда (то есть в 1960–х годах. — В. К) присягали многие, делая это громко и легко. У Прасолова как раз не было легкости в отношении к великим предшественникам. Очень серьезно и медленно осваивал он мир их поэзии, далеко не сразу признав за собой право войти в него».
Вполне очевидно, что в данном случае отсутствие «легкости», «медленность» и т. п. ни в коей мере не выступают как недостатки, — совсем напротив. Тем более что Алексей Прасолов завоевывал право «войти в мир» классики, конечно же, не только «для себя», но и для современной поэзии в целом.
Но ведь именно с этих позиций нужно было подойти и к «нелегкости восхождения поэтической мысли» Прасолова и т. п. Ведь иначе неизбежно создается впечатление, что какие — то (и, вероятно, даже многочисленные) современники Алексея Прасолова легко «восходили» в своих стихах туда, куда этот поэт восходил столь медленно и столь трудно — и все же так и не дошел…
Было бы несправедливым не отметить, что критика вообще — то говорит о поэзии Прасолова в самом высоком, даже высочайшем тоне. Утверждается, например, что «Прасолов так порой расставит слова, что открывается, говоря любимым им тютчевским языком, бездна для чувства в просвете между словом и словом»; «пронзительности он достигает предельной»; «настоящим трагизмом дышат стихи»; «совсем в тютчевском духе увидел он в «трагическом изломе» горных хребтов «грандиозный слепок того, что в нас не улеглось» и т. д.
По — видимому, критикам с лихвой хватит пальцев одной руки, чтобы пересчитать тех поэтических современников Прасолова, о которых можно бы сказать нечто подобное. Однако наряду с такими оценками, основанными в конце концов на непосредственном восприятии прасоловской поэзии, выставляется целый ряд, так сказать, чисто теоретических претензий к поэту.
Если приведенные выше предельно высокие оценки творчества поэта высказаны с полной ответственностью, необходимо было бы сделать естественно вытекающий вывод о том, что поэзию Прасолова нельзя мерить одной «теорией» — пусть даже самой «умной». Нужно открывать законы этой поэзии в ней самой, а не навязывать их ей из теоретического сознания.
Да, дело именно в том, что в разговоре о таком истинном поэте, каким был Алексей Прасолов, речь должна идти не о каких — либо — хотя бы самых «умных» — мыслях, но о смысле творчества, о духовной энергии поэтического мира.
Поэт созидает, творит художественный мир, художественное бытие, которое, если угодно, гораздо шире и глубже какой — либо «мысли». Напомню точные слова Толстого: «В умной критике искусства все правда, но не вся правда, а искусство потому только искусство, что оно всё». Подлинная поэзия — это не выражение каких — либо (пусть даже самых изумительных) мыслей, но воссоздание духовного и душевного бытия в его цельном существе.
За короткую пору своей истинной жизни в поэзии Алексей Прасолов явил такую творческую силу, которая позволяет судить о его стихах по самому высокому, можно сказать, классическому счету. Исходя именно из этих высших соображений, я хочу сказать о том, что меня далеко не все удовлетворяет в конкретных стихотворениях Алексея Прасолова.
Поэт не всегда обретал то «равновесие» земного и духовного, о котором он сам не раз говорил и к которому так упорно, так беззаветно стремился.
Даже в таких замечательных в целом стихотворениях, как «Черней и ниже пояс ночи…», «Я не слыхал высокой скорби труб…», «И что — то задумали почки…», «Вчерашний день прикинулся больным…», это «равновесие» подчас утрачивается и подлинно поэтическая стихия подменяется либо прозаичностью, либо «велеречивостью».