Сведя бугры надбровных дуг,
Бойцы вступили в зону боя,
Потом сплелись в безмолвный круг,
В одно мелькание рябое:
И тот, чьи губы — красный лак,
И тот, чья лапа бьет, нацелясь,
И тот, чей выброшен кулак,
И тот, чья вывихнута челюсть.
Я на свою соседку с края
Взглянул и чуть не крикнул: «Брысь!..»
Она сидела не мигая,
Как зачарованная рысь.
1935
ОТЛИВ
Отлив от берега откатывает глыбы.
Всплывает в раковинах глинистое дно.
Глубоководные уходят в море рыбы.
Струятся водоросли с ними заодно.
О, ветер странствия! Я вновь тобой опознан
Как водоросли нить, протянут за тобой.
— Плыви! — командуешь. — Плыви,
пока не поздно
Пока гремит торжественный отбой.
Пока туман с размаху рвется в ноздри.
Пока седой ползет отлива час.
Пока колышатся в крови морские звезды,
Беспомощно топорщась и лучась.
1935
РОСТОВ, 1918
Минуты уходят, как камни — ко дну,
Но память зажала минуту одну,—
В ней буйный и грязный и дымный
от солнца
Растерзанный бьется Ростов-на-Дону.
Мне было четыре коротеньких года.
Я меньше всего был к поэзии склонен.
Но помню: булыжник, ушедший под воду,
Дробили копытами страшные кони,
Храпели и ржали в ожогах плетей,
И тлели винтовки на спинах людей.
Мы с братом в буфете компот поедали.
А ночью, пугая нас синью кальсон,
В глубоком таинственном затхлом подвале
Нам головы гладил сосед Зеликсон.
И снова минуты без устали мчатся…
Высокий студент к нам зашел попрощаться.
Был шумен и ласков. И пел. Но слегка
Дрожала растерянная рука.
А в шесть или, может быть, в четверть
шестого
Он где-нибудь трупом лежал под Ростовом,
И, грудь распахнув, чтоб навстречу —
простор,
Другие ворвались под вечер в Ростов.
Я много с тех пор городов сосчитал:
Иркутск, Ленинград и степной Кокчетав,
Но вас, эти новые люди и кони,
Я всех вас сегодня держу на ладони,
И мерным годам, благодушным годам
Я город Ростов никогда не отдам.
1935
КОМАНДИРОВКА В ЕНИСЕЙСК
Продолжается ночь. Неподвижно висят
Надо мной комары, нестерпимо звеня.
И уж мне никогда не вернуться назад,
Где не любят, где просто забыли меня.
Я устал. Я распух. Я расчесан до дыр.
И мурашки бегут по замлевшей ноге…
Вот возьму — и назло закачусь на Таймыр!
Или вовсе помру в енисейской тайге.
Но пока ворошу эту боль, как золу,
На диковинный сук напоролась заря,
И, томясь, потекла по сухому стволу,
Лошадиную спину слегка озаря.
И пока, озираясь, глаза не протру,
Будет путь мой лежать, как солдатский
ремень,
Мимо сонных, замызганных на ветру,
Мимо солнцем закапанных деревень.
И не чувствуя больше ни рытвин, ни ям,
Прикорнувшим домам посылая привет,
По заклеенным стеклам, по желтым дверям
Безошибочно я узнаю сельсовет.
Туалетное мыло держа на весу,
Секретарь на косое выходит крыльцо,
Где висит рукомойник, где в пятом часу
На ступеньках дрожит золотое кольцо.
И с водою в горсти в этот солнечный круг
Он шагает — знаток всевозможных примет,
И вода у него не сочится из рук,
А спокойно лежит, словно твердый предмет!
Он с размаху плеснул. Из ворот озорно
На дорогу оранжевый прыгнул петух.
Подмигнул. Снисходительно клюнул зерно.
Покричал ни с того ни с сего — и потух.