Лисао

Презренье и любовь людей различны,
Лишь низкий хочет вознести себя:
На полке у него — пучки бурьяна,
Но орхидеей[257] не владеет он.

И как таким понять всю прелесть яшмы,
Когда от них и мир растений скрыт?
Постели их наполнены пометом,
А говорят, что перец не душист!..»

Хотел я следовать словам вещуньи,
Но нерешительность меня томит.
По вечерам У-сянь[258] на землю сходит,
Вот рис и перец,[259] вызову ее.

Незримым духам, в бренный мир летящим,
Навстречу девы горные идут.[260]
Волшебно яркий свет от них струится,
У-сянь мне радость возвестила вновь:

«Бывать старайся на земле и в небе,
Своих единоверцев отыщи.
Тан, Юй, суровые, друзей искали,
И с мудрыми не ссорились они.

Будь только верен чистоте душевной,
К чему тогда посредники тебе?
Фу Юэ[261] на каторгу в Фуянь был сослан,
Опорою престола стал потом.

Люй Ван[262] в придворных зрелищах сражался,
Его оставил при себе Вэнь-ван.
Был пастухом Нин Ци,[263] создатель песен,
Но сделал князь сановником его.

Спеши, пока не миновали годы,
Пока твой век на свете не прошел.
Боюсь, что крик осенний пеликана
Все травы сразу запаха лишит.[264]

Прелестен ты в нефритовом убранстве,[265]
Но этого невеждам не понять.
Завидуя, они глаза отводят
И, я боюсь, испортят твой наряд».

Изменчиво в безумном беге время,
Удастся ли мне задержаться здесь?
Завяла и не пахнет «орхидея»,[266]
А «шпажник» не душистей, чем пырей.

Дней прошлых ароматнейшие травы
Все превратились в горькую полынь,
И нет тому иной причины, кроме
Постыдного презренья к красоте.

Я «орхидею» называл опорой,
Не прозревая пустоты ее.
Она, утратив прелесть, опростилась,
Цветов душистых стоит ли она?

Был всех наглей, всех льстивей этот «перец»,[267]
Он тоже пожелал благоухать.
Но разве могут быть благоуханны
Предательство и грязные дела?

Обычаи подобны вод теченью,
Кто может вечно неизменным быть?
Я предан «перцем» был и «орхидеей»,
Что о «цзечэ» и о «цзянли»[268] сказать?

О, как мне дорог мой венок прекрасный,
Хоть отвергают красоту его!
Но кто убьет его благоуханье?
Оно и до сих пор еще живет.

Мной движет чувство радости и мира,
Подругу, странствуя, везде ищу;
Пока мое убранство ароматно,
Я вышел в путь, чтоб видеть земли все.

Лин-фэнь мне счастье в жизни предсказала,
Назначила отбытья добрый день,
Бессмертья ветвь дала мне вместо риса,
Дала нефрит толченый вместо яств,

Крылатого дракона обуздала
И колесницу яшмой убрала.
Несхожим душам должно расставаться, —
Уйду далеко и развею скорбь.

На Куэньлунь лежит моя дорога,
Я в даль иду, чтоб весь увидеть свет.
Я стягом-облаком скрываю солнце,
И песня птицы сказочной звенит.[269]

Тяньцзинь[270] покинув рано на рассвете,
Я на закате прилетел в Сицзи.[271]
Покорно феникс держит наше знамя,
И величаво стелется оно.

Мы вдруг приблизились к пескам сыпучим,
И вот пред нами — Красная река.[272]
Быть мне мостом я приказал дракону,
Владыка Запада меня впустил.

Трудна и далека моя дорога,
Я свите ожидать меня велел.
Наш путь лежал налево от Бучжоу,[273]
И Западное море — наша цель.

Мои в нефрит одеты колесницы,
Их тысяча, они летят легко,
И восемь скакунов в упряжке каждой.
Как облака, над ними шелк знамен.

Себя сдержав, я замедляю скачку,
Но дух мой ввысь уносится один.
Священных Девять песен[274] запеваю,
Пусть радостью мне будет этот миг.

И вот приблизился я к свету неба
И под собою родину узрел.
Растрогался возница... конь уныло
На месте замер, дальше не идет.