— Эй, кто там? Микита?
Беглецы поспешно упали в сани, Михайла рванул вожжи, и лошадь понесла. Заметили ли их, хватились или нет, Егор не разобрал. В конце концов, что будет, то и будет! И он поудобней лег навзничь, закрыл глаза — и только тогда почувствовал, насколько сильно у него болит голова. Виски давило неимоверно, казалось, будто сжимают их жаркие, властные руки. Егор перевернулся на бок — боль несколько утихла — и посмотрел на Михайлу. Тот стоял во весь рост и нещадно нахлестывал лошадь. По сторонам мелькали темные, чуть различимые деревья. А небо было чистое и звездное. Правда, как это всегда бывает перед рассветом, звезды уже начали понемногу тускнеть, но все равно какая красота! Дядя Игнат тоже любил смотреть на небо. Что, говорил, наша земля, сам видишь, что на ней творится: тогда было одно, теперь другое, но скоро и это, другое, сгниет и следов по себе не оставит, а небу хоть бы что, оно каким было тогда, точно такое и теперь, и вообще таким будет всегда, так что смотри, племяш, чаще на небо — там есть нечто такое, чего у нас вовеки никогда не будет! Он был, дядя Игнат… Он был…
Не думалось. Егор лежал в санях, смотрел уже не в небо, а по сторонам. Очень болела голова. Михайла погонял да погонял, сворачивал с одной дороги на другую, плутал, плутал по лесу, путал след…
Но вот он наконец опустил вожжи и обернулся к Егору.
— Ну вот, ушли, — глухо сказал Михайла и утерся рукавицей. — Назад возврата нет.
Егор согласно кивнул и нахмурился. Разговаривать со старостой ему не хотелось.
Лошадь, почуяв слабину, пробежала еще немного и остановилась. Михайла погонять ее не стал, а сел и, посмотрев на восходящее солнце, нехотя заговорил:
— Черт меня тогда попутал. Страх взял. Пришли они, скобленые, нашли игрушку. Ну, эту, что мужик с медведем, кузнецы. Я ее ребятишкам взял поиграться. А эти нашли. Чья, говорят. Я молчу. Где взял? Молчу. Ну, по ребрам, по ребрам — молчу. Да я вообще молчаливый. Тогда они во двор меня вывели, к воротам поставили, веревку на горло набросили. И щерятся. А мои на крыльце, онемели. Ну, разве только младшенький, он этак ручками… Ох—х, стало мне! И… Стойте, говорю! Все, псы, скажу!.. — и замолчал, отвернулся.
Егор лежал, не шевелясь. Боль в голове усилилась. Мужик сказал:
— Мне теперь… только к вам. Одна надежда и осталась.
Егор насупился, потер ладонью лоб — той самой ладонью… И вдруг, сам себя до конца не понимая, уверенно сказал:
— Влево давай! Так, да.
Поехали. Ехали долго. Молчали. Боль в голове то утихала, то усиливалась…
Ну а Михайла, тот повеселел — подгреб себе под бок соломы, развалился и, то и дело погоняя лошадь, опять заговорил:
— Помню, вышел указ о земле. Приехал землемер, мы всей деревней вышли в поле, делим. Всем едокам по десятине вышло. Ну, я Васятке говорю: «Владей, сынок! Пока что я буду пахать, потом, как вырастешь…» Он вырос. И что? Где он сейчас? Да в Николавии! А говорили: «Всё, отмучались! Рекрутские наборы отменяются!» А на поверку вышло хуже прежнего — теперь любому могут лоб забрить. И называется такое действо ир—регу… лярия. Да кто ж им будет дальше верить, а?
Егор не отвечал. Михайла, помолчав, продолжил:
— А староста? На старосту идти никто не хочет. Метали жребий, я и вытянул. Теперь налоги — я, порядок — я, доносы — тоже я… А я неграмотный! Я, говорю, письму не обучался, я писать доносов не могу. Так это, объясняют они мне, необязательно, это, если такая нужда, можно и устно оформить, но чтобы к Юбилею указал на четверых! Побойтесь, говорю, да у нас на селе… А мне: ты, говорят, и так на посевную никого не сдал, на сенокос — опять же никого. Что, может, самому в острог неймется?! И, как на грех, еще игрушка эта подвернулась. И… вот, сам видишь, что теперь.
Сани нещадно трясло на ухабах. Лес расступился. А вот и поляна, и прямо на пути
— высокая сосна на три вершины. Боль тотчас же ушла, Егор вскочил и властно удержал Михайлу за руку. Тот послушно остановил лошадь, обернулся на белого как снег Егора и испугался:
— Что с тобой?
— Так… сам не знаю, — с трудом улыбнулся Егор. — Давит что—то. Пройдет!
Михайла с сомнением покачал головой. А Егор уже сошел с саней, встал возле сосны, снял шапку и ватным, чужим голосом — словно во сне — сказал:
— Лисавета Иванна… велела кланяться.
Никакого ответа. Егор повторил — уже громче, — немного подождал, растерянно оглянулся на Михайлу…
И увидел, что сзади к ним подходит человек — в потертом полушубке и с ружьем за спиной; из—под лохматой лисьей шапки смотрело совсем еще мальчишеское, по—детски строгое лицо.
— Поехали, — сказал он важно.
Сели. Незнакомец мельком глянул на Михайлу, взял вожжи, тронул.
В лесу было тихо, безветренно. Молчал незнакомец, молчал и Михайла. Егор, перегнувшись через край саней, зачерпнул пригоршню снега с дороги и приложил его к вискам. В висках стучало. Да что это с ним происходит? Ведь это же не он искал дорогу к той сосне, не он и говорил те странные, непонятные слова. Он просто повторял то, что… А что?! И — снова снег к вискам; еще, еще…
А лес тем временем закончился, и сани выехали в поле. По полю кое—где рос редкий кустарник, торчала из—под снега высокая засохшая трава и — там и сям — над полем поднимался пар.
— Что, Лысое болото? — с опаской спросил Михайла.
Провожатый согласно кивнул.
— Так это… что же ты! — забеспокоился Михайла. — Недолго утонуть. Вишь, как ключи парят!
— Не бойсь, не утоплю.
Михайла оглянулся на Егора, немного помолчал, но возле первой полыньи опять заговорил:
— Эй, малый, осторожнее!
— Цыть! Под руку!
— Цыть, цыть! — передразнил провожатого Михайла. — А если что? Вот гиблые места! Кабы я знал, куда…
— Не хочешь — вылезай. Тебя не звали.
— О! Вылезай! А сани чьи? А лошадь?!
Но провожатый и не думал отвечать. Михайла поворчал еще немного, тяжко вздохнул и замолчал.
С полчаса они ехали молча, а потом вдали показался высокий частокол, за ним ничего, чистое поле, а после, уже очень далеко, снова виднелся лес. Михайла, прикрывшись рукавицей от солнца, долго смотрел на приближающийся частокол, жевал губами и хмурился. Егор же лежал ничком, уткнувшись лицом в солому. Нет, голова у него уже совсем не болела, он это просто так лежит, ему так нравится, так хочется, что тут такого, а? Да и чего смотреть, чего тут непонятного? Он не мужик, он… Да! Вдруг сани резко остановились. Только тогда Егор немного приподнялся — и увидел, что они уже подъехали под самый частокол. Частокол был высокий, четырехсаженный; все бревна — крепкие, толстые и ладно пригнаны одно к другому. Ну точно, так оно и есть! По курилкам бывало болтали, что на Востоке де…
— Иван! — окликнул провожатый, вставая во весь рост. — Отворяй!
Открылись узкие, чуть шире саней ворота, пропустили приезжих и тут же закрылись.
Глава десятая. …И всё перевернулось в один день
За частоколом посреди просторного двора стоял высокий двухэтажный дом, рубленый в обло и богато украшенный резьбой. Дом был с гульбищем на три стены, крутым крыльцом на витых столбах и крышей, крытой лемехом. А рядом — аккуратные надворные постройки, колодец, аистиное гнездо на столбе.
Приезжие сошли с саней. Провожатый посмотрел на окна второго этажа, повернулся к Егору и спросил:
— Тебя как звать?
— Егор.
— Лескей, — важно назвал себя провожатый, но руки не подал. — Ты откуда?
— Из столицы.
— От—куда? — не поверил Лескей.
— Из столицы. Командирская Академия, вторая полусотня, Чубаров Егор.
— Так, хорошо, — Лескей задумался, потом спросил: — А он?
— Михайла, здешний староста. Ушли от обер—вахмистра.
— А Лисавета?
— Нет… И не уйдет.
Лескей снял шапку, помолчал, потом сказал:
— Тогда мы так… Я — к старшому, а вы пока что… Эй, Матрена!
Из дальних дверей вышла женщина в длинной юбке и цветастой душегрейке.
— Вот, накорми их, — сказал Лескей и сразу развернулся и пошел к крыльцу.