– Некоторые даже подбегали ко мне, тявкали.
– А Боня и Борис?
– Я, мама, их на руки взяла, они так дрожали и скулили.
– Ты не испугалась?
– Нет, мама, вообще не испугалась, я только говорила: «Бегите, бегите, пока Вадим не проснулся».
Потом пришла вся компания, Виталя и Бабаец сказали, что ключи развесили на прежние места, на крючки. Зо добавила, что по времени всё про всё заняло минут пять-семь.
– Хорошо, что у меня подсветка на часах, можно всегда проверить.
Татьяна Михайловна была обрадована, впервые за долгие дни заснула без транквилизаторов, и вот – такой поворот. Теперь придёт милиция, будет опрашивать, надо давать показания. И надо врать. Не дай бог, узнают про детей. Наверняка кто-то видел, не может быть, чтобы никто. Ночь была тёмная – это очень повезло, на руку. О том, почему вдруг Вадим оказался у вольеров, Татьяна Михайловна боялась даже думать, потому что тогда получается, что дочь ей врала. Но Татьяна Михайловна верила Зое, хотела верить. Зо не была честной, принципиальной, она врала, если дело касалось её личной жизни, достаточно бурной, по мнению Татьяны Михайловны, для 16-летней старшеклассницы. Но в остальном мать не могла пожаловаться на неискренность дочери, да и повода не было врать, во всяком случае, с ходу Татьяна Михайловна припомнить что-либо не могла. Но освобождение лис, если всё пошло не так, – весомый повод для вранья. Тут надо смотреть за поведением, за мимикой – но ничего настораживающего Татьяна Михайловна при разговоре с дочерью не заметила: она была очень довольна, что всё прошло гладко, что лисы «попрощались» с ней, что узнали, ни одного отведённого взгляда, ни одной паузы, спокойный рассказ, Зо вообще была не очень эмоциональна. Она никогда не кричала, не ликовала, как, например, комсорг Галя Клайда. Зоя – всегда ровная, с негромким голосом – всё как и у самой Татьяны Михайловны. Материнским чутьём Татьяна Михайловна ощущала: Зо сказала правду, а потом произошло что-то непредвиденное. Ясно, что Вадим встал и решил выйти, Татьяна Михайловна припомнила: он утверждал, что ночью старается не выходить из домика, только если покормить немного особо орущих особей «лисьего пола», как он шутил: чем больше он пил, тем нелепее становились его шуточки. Но в ту ночь лисы убежали, было тихо, поэтому Вадим по своей воле ни за что бы не вышел. Однако же его нашли у вольеров… Татьяна Михайловна пребывала пока ещё в прострации, в отупении, мысли путались, выдавая ассоциативные воспоминания (что вижу, о том вспоминаю), но моросящий дождь сделал своё освежающее дело, да и ветер обдувал хорошо, колко, его резкие порывы, то и дело подкашивающие мелкие потоки, как бы говорили: очнись, Танечка, жизнь продолжается! Боня и Борис носились в поисках мышей и землероек, взвизгивали, если кололись об острые пики прошлогодней травы. Татьяна Михайловна по привычке всё вспоминала, анализировала, всё рассуждала – обдумывала, как вести себя в милиции. Она и не заметила, как пошла не по тропинке, а по целине, она шла и шла за собаками и подошла уже к полесью, туда, где начинался берег Рябушки. Вдруг собаки рванули к ней, начали скулить, она быстро прищёлкнула застёжку поводков, взяла собак на руки. Обычно собаки пугались коршунов, но те не летают в дождливую погоду. Татьяна Михайловна посмотрела на кусты полесья и обомлела – из кустов на неё смотрел Канадец. Он был промокший, с опущенным хвостом. Собаки взвизгивали, скулили, рычали, но Татьяна Михайловна как зачарованная пошла к лисе, к самой неизученной, самой несчастной своей лисе. Канадец вряд ли видел её чётко – но он слышал её, чуял. Так и есть! Ветер дует на запад, в полесье. Учуял! Она подошла, всячески успокаивая собак, руки устали: в руках был ещё и закрытый зонтик. Канадец приветствовал звонким пронзительным криком пушную фею, Боня и Борис притихли, затаились как зайцы, только сердца их стучали ксилофонными молоточками, часто-часто.