Артур Лишь – первый в мире стареющий гомосексуал. Во всяком случае, так ему иногда кажется. Будь ему двадцать пять или тридцать, он бы нежился в ванне, прекрасный, юный, обнаженный, и радовался жизни. Не приведи господь, чтобы кто-то увидел его как есть: красным по пояс, точно двусторонний ластик, и с подстершейся верхушкой. Если не считать Роберта, Лишь еще никогда не видел, чтобы кто-то из его знакомых геев преодолел пятидесятилетний рубеж. Когда он начал общаться с Робертом и его компанией, им было около сорока, но до пятидесяти никто так и не дотянул; то поколение вымерло от СПИДа. Поколение Лишь порой чувствует себя первопроходцами, открывающими неизведанные дали по ту сторону полтинника. Как же им себя вести? Можно вечно молодиться: закрашивать седину, и беречь фигуру, и носить обтягивающую одежду, и ходить на дискотеки, пока не рухнешь замертво в восемьдесят лет. А можно, напротив, оставить седину в покое, и носить элегантные свитера, скрадывающие животик, и с улыбкой вспоминать о былых наслаждениях, которые уже никогда не изведаешь снова. Можно выйти замуж и усыновить ребенка. Пары могут завести любовников, подобно симметричным прикроватным столикам, чтобы секс не сошел на нет. А могут позволить сексу сойти на нет, как это делают гетеросексуалы. Можно с облегчением попрощаться с тщеславием, тревогой, страстью и болью. Можно стать буддистом. Но одну вещь совершенно точно делать нельзя. Совершенно точно нельзя девять лет встречаться с человеком, думая, что у вас все несерьезно, а потом, когда он тебя покинет, исчезнуть с радаров и отмокать в одиночестве в ванне, гадая, что же теперь делать.
Из ниоткуда голос Роберта: «Однажды я стану для тебя слишком стар. Когда тебе будет тридцать пять, мне будет шестьдесят. Когда тебе будет пятьдесят, мне будет семьдесят пять. И что мы тогда будем делать?»
Это было в начале их отношений; Лишь был еще совсем юный, не старше двадцати двух. Одна из их серьезных бесед после секса. «Однажды я стану для тебя слишком стар». Лишь, разумеется, сказал, что это нелепо. Разница в возрасте его не волнует. Роберт куда аппетитнее, чем эти глупые мальчишки, он это, вероятно, и сам знает. Мужчины в возрасте самые сексуальные: они знают себе цену, знают, что им нравится, знают, где провести черту, они опытны и готовы к приключениям. От этого и секс лучше. Роберт закурил еще одну сигарету и улыбнулся. «И что мы тогда будем делать?»
Двадцать лет спустя посреди спальни стоит Фредди:
– Я не считаю тебя старым.
– Но я старый, – отвечает с кровати Лишь. – Я старею.
Наш герой полулежит на боку, подперев голову рукой. Плющ за эти годы разросся и, подобно узорной решетке, отбрасывает пятнистую тень. Артуру Лишь сорок четыре. Фредди двадцать девять, на нем очки в красной оправе, лишьнианский пиджак и больше ничего. Посреди шерстистой, некогда впалой груди – едва заметная ложбинка.
Фредди смотрится в зеркало.
– По-моему, твой смокинг мне больше идет.
– Я хочу быть уверен, – говорит Лишь, понизив голос, – что не мешаю тебе встречаться с другими.
Фредди ловит в зеркале его взгляд.
Молодой человек слегка поджимает губы, будто его мучает зубная боль. Наконец говорит:
– Можешь не волноваться об этом.
– Ты в таком возрасте…
– Я знаю. – Фредди, похоже, тщательно подбирает слова. – Я понимаю, какие у нас отношения. Можешь не волноваться об этом.
Лишь откидывается на подушку, и с минуту они молча смотрят друг на друга. Ветви плюща колышутся на ветру и хлопают по стеклу, взлохмачивая тени.
– Я просто хотел поговорить… – начинает он.
Фредди поворачивается к нему лицом.
– Артур, нет нужды в длинных разговорах. Можешь не волноваться об этом. Просто, по-моему, ты должен отдать мне этот смокинг.
– Исключено. И перестань брать мой одеколон.
– Вот разбогатею – и перестану. – Фредди залезает в постель. – Давай снова посмотрим «Бумажную стену».
– Мистер Пелу, я просто хотел убедиться, – продолжает Лишь, не желая менять тему, пока не будет услышан, – что вы не слишком ко мне привязались. – Давно ли, думает он, их беседы стали напоминать сцены из переводных романов?
Фредди садится в постели, смотрит серьезно. Подбородок волевой, такие любят рисовать художники. Этот подбородок и темная поросль на груди, будто орел, раскинувший крылья, выдают в нем взрослого мужчину. Горстка деталей – маленький нос, и улыбка, округляющая щеки, и голубые глаза, в которых так легко читать его мысли, – вот все, что осталось от юноши, смотревшего на туман. Он улыбается и говорит: