Музыка прекращается. Вспыхивает прожектор; Лишь зажмуривается (перед глазами порхают разноцветные бабочки). В зале кто-то кашляет.
– Калипсо, – начинает Лишь. – Его историю поведать я не вправе…
И толпа слушает. Зал погружен в темноту, и почти целый час темнота эта исполнена молчанием. То тут, то там мигают огоньки сигарет: клубные светлячки в поисках любви. Не слышно ни звука. Лишь читает фрагмент из своего романа, русский – из своего. Что-то про поездку в Афганистан, но Лишь не поспевает за развитием сюжета. Уж слишком сбивает с толку этот инопланетный мир, где писатели чего-то стоят. Слишком отвлекают мысли о Фредди у алтаря. Он уже читает второй фрагмент, как вдруг в толпе раздается шумный вздох и начинается возня. Он останавливается: кто-то потерял сознание.
И не один человек, а сразу двое.
После третьего обморока в зале прибавляют свету. Толпа – доктора Стрейнджлавы[71] и девушки Бонда в антураже холодной войны – замирает, будто в клуб нагрянула Штази[72], а потом начинает нервно переговариваться. Прибегают люди с фонариками. Зал с его белыми стенами становится каким-то голым, как общественная баня или вестибюль метро (который здесь когда-то и располагался). «Что будем делать?» – обращается к нему его советский визави с сильным русским акцентом, сдвигая пышные брови, как половинки модульного дивана. Стуча каблучками, к ним семенит Фрида.
– Не беспокойтесь, – говорит она, глядя на русского и кладя руку Лишь на плечо. – Обезвоживание; у нас это не редкость – правда, обычно уже под утро. Но вы начали читать, и тут… – Фрида продолжает говорить, но Лишь уже не слушает. «Вы» относилось к нему. Разбившись на политически невозможные группки, толпа перекочевала к барной стойке. Верхний свет создает неловкое впечатление, что вечеринка закончилась, хотя едва перевалило за полночь. «Но вы начали читать, и тут…» Лишь посещает озарение.
С ним все практически умирают со скуки.
Сначала Бастьян, потом Ганс, доктор Бальк, слушатели его курса и наконец сегодняшняя публика. Он скучный лектор, скучный писатель, скучный собеседник. С чудовищным немецким. Вечно путает dann и denn, für и vor, wollen и werden[73]. Как мило с их стороны, пока он коверкает их родной язык, улыбаться и кивать с широко раскрытыми глазами, будто он детектив и сейчас объявит имя убийцы. До чего они добры и терпеливы! А ведь убийца – он сам. Каждая его ошибка – blau sein вместо traurig sein, das Gift вместо das Geschenk[74] – это маленькое убийство. Каждое слово, каждая банальность, каждый смешок задом наперед. Он пьян, и ему грустно. Его подарок им – это яд. Подобно Клавдию, отравившему отца Гамлета, он вливает яд в уши берлинцев.
Когда звук эхом отскакивает от плиточного потолка, когда к нему поворачиваются лица – только тогда он осознает, что громко вздохнул в микрофон. И отступает назад.
А с другого конца клуба со своей фирменной улыбкой за ним наблюдает: неужели Фредди? Неужели сбежал из-под венца?
Нет-нет-нет. Всего лишь Бастьян.
Когда снова включают минимал-техно, напоминающий Лишь о старых квартирах Нью-Йорка, где колотят по трубам соседи и оглушительно бьются юные сердца (или когда организаторы угощают его вторым «Лонг-Айлендом»?), к нему подходит Бастьян, протягивает таблетку и говорит: «Глотай». Калейдоскоп тел. Вот он танцует с русским писателем и Фридой (две картофелины, и от них жди беды), вот размахивают пластмассовыми пистолетами бармены, вот ему вручают конверт с чеком, точно портфель с секретными документами на Глиникском мосту[75], но в следующую минуту он уже в такси, а после – словно бы на корабле, который выбросило на берег, где все танцуют или беседуют в облаках сигаретного дыма, а снаружи народ сидит на причале, свесив ноги над грязной Шпрее. Повсюду их окружает ночной город; на востоке высится Fernsehturm[76], как новогодний шар на Таймс-сквер, на западе тускло мерцают огни Шарлоттенбурга, а вокруг раскинулась дивная свалка Берлина: заброшенные склады и шикарные лофты и лодки, увитые гирляндами огоньков; жилые дома в сталинском стиле, имитирующие старинные постройки девятнадцатого века; темные парки, в чьих недрах таятся монументы советским солдатам; свечи на порогах домов, где устраивали облавы на евреев, свечи, которые кто-то зажигает каждую ночь. Старые танцевальные клубы, где пенсионеры – привыкшие носить «коммунистический» бежевый и разговаривать шепотом, потому что телефоны прослушивают, – танцуют польку под живую музыку в комнатах, украшенных занавесками из серебристого дождика. Подвальчики, возле которых американские трансвеститы продают британским экспатам билеты на французских диджеев, выступающих в залах, где по стенам струится вода, а под потолком висят люстры из канистр для бензина. Киоски с Currywurst – жареными сосисками, которые продавцы-турки щедро поливают кетчупом и посыпают чихательным порошком, подвальные кулинарии, где те же сосиски запекают в круассаны, тирольские ларьки, где на булке с ветчиной в обрамлении маринованных огурчиков подают раклет. Ярмарки на городских площадях, где можно купить дешевые носки, пластиковые лампы и краденые велосипеды, где еще затемно готовятся к новому дню. Секс-вечеринки со светофорами, сигнализирующими, какую снимать одежду; целые подземелья супергероев в черных латексных костюмах с именными нашивками, кулуары и темные переулки, где все возможно и все дозволено. И повсюду клубы, где все только начинается, где подростки подмешивают друг другу в коктейли колеса, а пожилые парочки выкладывают на черном кафеле уборных кетаминовые дорожки. В одном таком клубе, как он позже вспомнит, какая-то женщина забирается на сцену и начинает отрываться под песню Мадонны, отрываться по полной, толпа рукоплещет, визжит, женщина совсем теряет голову, а ее друзья скандируют: «Питер Пэн! Питер Пэн!» Вообще-то это не женщина; это Артур Лишь. Да, даже старые американские писатели умеют отплясывать так, будто на дворе восьмидесятые в Сан-Франциско, будто сексуальную революцию выиграли, будто война только что закончилась и Берлин освободили, будто освободили их самих; будто то, что шепчет баварец, сжимающий их в объятиях, правда, и все, все мы любимы – даже Артур Лишь.
73
75
Мост через реку Хафель, где проходила граница между Западным Берлином и ГДР. Его прозвали «шпионским мостом», т. к. там несколько раз проводили обмен арестованными шпионами советские и американские спецслужбы.