– Плохой гей? – повторяет Лишь, обретя наконец дар речи.
Облокотившись на книжную полку, Финли поглаживает фолиант.
– Не я один так считаю. Вы уже стали притчей во языцех.
– Но… Но… Но это же странствия Одиссея, – говорит Лишь. – В конце он возвращается к Пенелопе. Такой сюжет.
– Не забывайте, откуда вы, Артур.
– Камден, штат Делавэр.
Финли касается его руки, и Лишь вздрагивает, будто его ударило током.
– Вы пишете о том, что у вас на душе. Как и все мы.
– Мне что, устроили гей-бойкот?
– Увидев вас сегодня, я решил, что не буду молчать. Никто другой не удосужился вот так по-дружески… – Он улыбается и повторяет: – Вот так по-дружески с вами поговорить.
Лишь чувствует, как его губы складываются в слово, которое он не хочет, но по коварной шахматной логике беседы вынужден произнести:
– Спасибо.
Финли берет фолиант с полки, открывает на первой странице и ныряет в толпу. Возможно, книга посвящена ему. Фарфоровая люстра, расписанная синими херувимчиками, свисает с потолка, отбрасывая больше тени, чем света. Лишь стоит под ней, чувствуя, как уменьшается, точно Алиса в Стране чудес; скоро он сможет пройти в любую дверь, вот только в какой сад? В Сад плохих геев, о котором он даже не подозревал. Все это время он считал себя просто плохим писателем. Плохим любовником, плохим другом, плохим сыном. Оказывается, все куда хуже; у него плохо получается быть самим собой. Глядя, как в другом конце зала Финли Дуайер развлекает хозяйку, он думает: «Я хотя бы высокий».
После Мюлуза все складывалось далеко не идеально. Трудно заранее знать, какой из человека выйдет попутчик, и поначалу Фредди и Лишь расходились во всем. Хотя в нашей истории Лишь показал себя эдакой перелетной птицей, на самом деле вдали от дома он всегда был раком-отшельником в заемной раковине: любил хорошенько изучить какую-нибудь одну улицу, одно кафе, один ресторан, любил, когда официанты, и хозяева, и гардеробщицы знали его в лицо, а потом, вернувшись на родину, нежно вспоминал о своем временном пристанище как о втором доме. Фредди был его противоположностью. Он хотел увидеть все. Наутро после их ночного воссоединения – когда мюлузские муки одного и акклиматизация другого привели к сонному, но в целом неплохому сексу – Фредди предложил объехать весь Париж на туристическом автобусе! Лишь содрогнулся от ужаса. Фредди сидел в толстовке на краешке постели; вид у него был безнадежно американский. «Да нет же, будет здорово, мы посмотрим и Нотр-Дам, и Эйфелеву башню, и Лувр, и Помпиду, и ту арку на Шанз-Эли… Эли…» Лишь не хотел даже слушать об этом; какой-то иррациональный страх подсказывал ему, что, окажись он в толпе туристов, идущей за огромным золотым флагом, его обязательно увидит кто-то из знакомых. «Ну и что?» – сказал Фредди. Но Лишь был непреклонен. По его настоянию они всюду ездили на метро или ходили пешком; обедали в закусочных, а не в ресторанах; мать сказала бы, что он унаследовал это от отца. Вечером они приходили домой раздраженные и обессилевшие, с полными карманами billets; и, только сбросив с себя роли генерала и рядового, могли допустить хотя бы мысль о близости. Но Фредди повезло: Лишь подхватил грипп.
Ухаживая за Бастьяном тогда, в Берлине, он вспоминал себя самого.
Все было как в тумане. Долгие дни в стиле Пруста, на полу – золотая лента света, сбежавшая пленница задернутых портьер. Долгие ночи в стиле Гюго, гулкий смех в колокольне его головы. Все смешалось в его сознании: озабоченное лицо Фредди, рука Фредди у него на лбу, на щеке; врачи, изъясняющиеся по-французски, смятение Фредди, потому что единственный переводчик стонет на смертном одре; Фредди с чаем и тостами – для него; Фредди в блейзере и шарфике – вылитый парижанин – грустно машет с порога; Фредди в постели, в отключке, от него пахнет вином. Он сам: смотрит в потолок и гадает, что же вращается, вентилятор или комната, совсем как средневековые мыслители, задававшиеся тем же вопросом в отношении неба и земли. И обои с попугаями, воровато выглядывающими из-за ветвей акации. Той самой гигантской шелковой акации из его детства в Делавэре! Он сидит на этой акации и смотрит на задний двор дома, на мамин оранжевый платок. Сидит в объятиях ветвей и ароматных розовых сьюзовских цветов[92]. Он забрался очень высоко для малыша трех или четырех лет, и мама зовет его по имени. Ей и в голову не придет искать его на дереве, он тут совсем один, и страшно собой доволен, и немного побаивается. Сверху падают продолговатые листья. Они ложатся на его бледные ручки, а мама зовет его по имени, по имени, по имени. Артур Лишь подвигается вдоль ветки, чувствуя ладонями гладкую кору…