– Я хочу курить, – говорит Хавьер тоном провинившегося ребенка.
– Я составлю тебе компанию, – говорит Лишь.
Через стеклянные двери они выходят на узкий каменный балкон, где курящие европейцы оглядываются на американца как на агента тайной полиции. Балкон огибает дом по периметру, и, когда они сворачивают за угол, перед ними открывается вид на железные скаты крыш и дымоходы. Они здесь одни. Хавьер протягивает Лишь пачку сигарет с двумя торчащими бивнями. Лишь мотает головой.
– Вообще-то я не курю.
Они смеются.
– Кажется, я немного пьян, – говорит Хавьер.
– Кажется, я тоже.
Здесь, наедине с Хавьером, он улыбается своей самой широкой улыбкой. Неужели это из-за шампанского с его губ срывается вздох?
Они стоят бок о бок, облокотившись на перила. Дымоходы смахивают на цветочные горшки.
– Есть в нашем возрасте кое-что странное, – говорит Хавьер, любуясь видом.
– Да, и что же?
– Это такой возраст, когда все твои новые знакомые либо лысые, либо седые. И ты даже не знаешь, какого цвета у них были волосы.
– Никогда об этом не задумывался.
Хавьер бросает на него долгий взгляд; наверняка он из тех, кто вертит головой за рулем.
– Один мой приятель, мы знакомы пять лет, ему уже под шестьдесят. Однажды я спросил его. И что ты думаешь? Оказалось, он был рыжим!
Лишь кивает.
– Недавно я шел по улице в Нью-Йорке. И ко мне подошел какой-то старик и обнял меня. Я понятия не имел, кто это такой. А это оказался мой бывший.
– Dios mío[93], – говорит Хавьер, потягивая шампанское. Они касаются друг друга локтями, и по коже Лишь пробегают мурашки. Ему отчаянно хочется дотронуться до этого мужчины. – А я, – продолжает Хавьер, – я был на ужине в гостях, и рядом со мной сидел один старик. Ужасный зануда! Разговаривал о недвижимости. И я подумал, не дай бог мне в старости стать таким. Позже я узнал, что он на год младше меня.
Лишь ставит бокал на перила и вновь храбро берет Хавьера за руку. Хавьер поворачивается к нему лицом.
– И единственный свободный мужчина твоего возраста, – многозначительно говорит Лишь.
Хавьер только печально улыбается.
Лишь убирает руку и отступает на полшага назад. В зазоре между ними вырастает чудесная модель из металлического конструктора «Эректор» – Эйфелева башня.
– У тебя уже кто-то есть, да? – спрашивает он.
Хавьер медленно кивает, выпуская клубы сигаретного дыма.
– Мы вместе уже восемнадцать лет. Он в Мадриде, я тут.
– И вы замужем.
После долгой паузы Хавьер отвечает:
– Да.
– Видишь, все-таки я был прав.
– Насчет единственного свободного мужчины?
– Насчет того, что я глупец. – Лишь закрывает глаза.
Из зала доносится фортепианная музыка: сына-гея усадили за инструмент, и, как бы его ни мучало похмелье, играет он безупречно, и сквозь открытые двери струятся пестрые гирлянды нот. Курильщики подходят поближе, посмотреть и послушать. Небо – сплошная ночь.
– Нет-нет, ты вовсе не глупец. – Хавьер касается рукава несуразной лишьнианской куртки. – Хотел бы я снова стать холостяком…
Сослагательное наклонение вызывает у Лишь горькую усмешку, но руку Хавьера он не отталкивает.
– Брось. Хотел бы – стал бы.
– Все не так просто, Артур.
Помолчав немного, Лишь отвечает:
– И это печально.
Хавьер проводит ладонью по его руке.
– Не то слово. Скоро тебе уходить?
Лишь бросает взгляд на часы.
– Через час.
– О… – В золотисто-зеленых глазах боль. – И мы больше никогда не увидимся?
Должно быть, в молодости он был стройным, с иссиня-черными волосами, как в старых комиксах. Должно быть, он купался в море в оранжевых плавках и однажды влюбился в юношу, который улыбался ему с берега. Должно быть, он жил от одной неудачной интрижки до другой, пока не встретил надежного мужчину в музее искусств, всего на пять лет старше, лысеющего, с намечающимся животиком, зато добродушного, а потому – сулившего избавление от любовных страданий; его избранник жил в Мадриде, этом городе-дворце, переливающемся полуденным зноем. Расписались они лет через десять, не раньше. Много ли было поздних ужинов с ветчиной и маринованными анчоусами? Много ли ссор из-за ящика с носками – темно-синим не место с черными, – прежде чем они решились на отдельные ящики? Отдельные одеяла, как в Германии? Отдельные банки кофе и коробочки чая? Отдельные отпуска: у мужа (облысевшего, но не обрюзгшего) – в Греции, у него – в Мексике? Снова один на пляже, снова в оранжевых плавках, только уже не стройный. К берегу прибивает мусор с круизных кораблей, вдали пляшут огни Кубы. Должно быть, ему давно уже одиноко, раз он стоит перед Артуром Лишь и задает такие вопросы. На крыше Парижа, в черном костюме и белоснежной рубашке. Любой рассказчик заревнует при мысли о том, чем может окончиться эта ночь.