Всех нас, бывает, охватывает грусть, когда надо бы ликовать; ложка дегтя найдется в каждой бочке меда. Разве римские полководцы не брали рабов на победные шествия, чтобы те напоминали им, что они тоже когда-нибудь умрут? Даже ваш рассказчик наутро после одного, казалось бы, счастливого события сидел на краешке кровати и дрожал как осиновый лист (близкий человек: «Как бы мне хотелось, чтобы ты сейчас не плакал»). Разве маленькие дети, проснувшись поутру и услышав: «Теперь тебе пять!» – разве они не воют при мысли о том, что Вселенная погружается в хаос? Солнце медленно умирает, спиральные рукава галактик рассеиваются, с каждой секундой молекулы разлетаются все дальше и дальше, приближая неминуемую тепловую смерть[113]… разве не стоит всем нам выть на звезды?
Но некоторые и впрямь принимают всё слишком близко к сердцу. Чего так переживать из-за какого-то дня рождения?
У арабов есть притча о человеке, который узнал, что за ним идет Смерть, и бежал в Самарру[114]. В Самарре он идет на базар, и там к нему подходит Смерть и говорит: «Знаешь, сегодня я хотела устроить себе выходной. Я уж было махнула на тебя рукой, но как же хорошо, что ты меня нашел!» И забирает его. Загогулистым маршрутом Артур Лишь облетел полсвета, менял рейсы и континенты, словно бы расставляя для врагов ловушки и заметая следы, и в конце концов сбежал в Атласские горы – а Время, оказывается, с самого начала поджидало его тут. На заснеженном горнолыжном курорте. Разумеется, швейцарском. С кукушками. Одним глотком он осушает бокал. «Трудно сочувствовать стареющему белому мужчине».
И в самом деле: даже сам он уже не может сочувствовать Свифту. Подобно тому как в ледяной воде у нас немеет все тело и мы уже не способны чувствовать холод, Артур Лишь онемел от грусти и уже не испытывает жалости. Нет, ему жалко Роберта, который лежит в больнице Сономы с кислородной трубкой под носом. Ему жалко Мэриан, которая, возможно, уже не оправится после перелома бедра. Ему жалко Хавьера с его семейной драмой и даже любимые команды Бастьяна с их трагическими поражениями. Ему жалко Зору и Джанет. Ему жалко своего собрата-писателя Мохаммеда. Расправив длинные крылья альбатроса, его сочувствие облетает весь мир. Но Свифта – это воплощенное эго белого мужчины, эту Медузу Горгону, шагающую по страницам его романа и обращающую слова в камень, – ему жалко не больше, чем себя самого.
Дверь отворяется, и на балкон выходит низенький бармен, у которого кончился перерыв. Показывая на балюстраду с кукушками, бармен обращается к нему на вполне понятном французском (если бы он только понимал французский).
Просто комедия.
Артур Лишь застывает на месте, будто хочет прихлопнуть муху. Только бы не упустить. Сколько всего его отвлекает: Роберт, Фредди, пятьдесят лет, Таити, цветы, да еще бармен почему-то показывает на его рукав – но он не поддается. Только бы не упустить. Комедия. Его мысли, как пучок света, собираются в одной точке. Почему это непременно должен быть щемящий, пронзительный роман? Непременно о стареющем мужчине, который блуждает по городу, скорбя о прошлом и страшась будущего? О всех его унижениях и сожалениях? Об эрозии его души? Почему все должно быть так грустно? На мгновение вся книга предстает перед его внутренним взором, подобно мерцающему замку, который видится обессилевшему путнику в пустыне.
А затем исчезает. Дверь захлопывается; клюв кукушки по-прежнему оттягивает рукав синего пиджака (и через несколько секунд его порвет). Но Лишь ничего не замечает; его занимает только одно. «АХ-ах-ах-ах!» – смеется он своим лишьнианским смехом.
Его Свифт не герой. Он шут.
– Ну что, – шепчет он ночному ветру, – с днем рождения, Артур Лишь.
И кстати: счастье не херня.
Лишь в Индии
Для семилетнего мальчика нет ничего скучнее, чем торчать в зале ожидания аэропорта, – разве что лежать в постели, когда идешь на поправку. Этот конкретный мальчик потратил уже одну шеститысячную своей жизни в этом аэропорту. Проверив все отделения маминой сумочки, он не обнаружил там ничего интересного, кроме разве что цепочки для ключей с пластиковыми кристаллами, и теперь поглядывает на мусорную корзину – кто знает, какие сокровища таятся под качающейся крышкой? – но тут его внимание привлекает американец в соседнем зале. Это первый американец, которого он увидел за весь день. Мальчик наблюдает за ним с тем же отстраненным, беспощадным любопытством, с которым следил за скорпионами, ползающими по полу в туалете аэропорта. Долговязый, беззастенчиво белобрысый, в помятом бежевом костюме, американец с улыбкой созерцает табличку с правилами поведения на эскалаторе. Правила эти настолько подробны, что включают даже советы по безопасности питомцев и занимают больше места, чем сам эскалатор. Похоже, американца это забавляет. Похлопав себя по карманам, он удовлетворенно кивает. Затем, взглянув на табло, где высвечиваются мимолетные интрижки между рейсами и выходами на посадку, встает в конец очереди. Хотя у всех пассажиров уже трижды проверяли документы, мужчина за стойкой просит их снова предъявить посадочные талоны и паспорта. Эта дотошность тоже забавляет американца. Но она оправдана; выходы на посадку перепутали по меньшей мере трое. И американец – один из них. Какие приключения ожидали его в Хайдарабаде?[115] Этого мы уже не узнаем, ибо его провожают к другому выходу: для тех, кто летит в Тируванантапурам[116]. Там он стоит, уткнувшись в записную книжку. Вскоре к нему подбегает сотрудник аэропорта и теребит его за плечо, после чего американец подскакивает и припускает по коридору, чтобы успеть на рейс, который он снова рискует пропустить. Сотрудник устремляется вслед за ним. Мальчик, несмотря на юный возраст, не чуждый комедии, прижимается носом к стеклу в ожидании неизбежного. Миг спустя прибегает американец и, подхватив забытый портфель, снова скрывается в коридоре, на этот раз уж, наверное, насовсем. Мальчик наклоняет голову набок, снова накатывает скука. Мама спрашивает, не нужно ли ему пописать, и он говорит да, но только чтобы еще разок взглянуть на скорпионов.