Я не упомянул об этом, но его чемодан до Японии не долетел.
Артур Лишь приехал сюда писать о японской кухне кайсэки по заказу одного мужского журнала; на эту работенку он вызвался за покером. О кухне кайсэки он не знает ничего, но, желая за два дня попробовать как можно больше блюд, он забронировал столики в четырех заведениях, включая старинную гостиницу. Два дня, и он свободен. Япония знакома ему лишь по детской поездке в Вашингтон, о которой у него сохранились отрывочные воспоминания: как мать заставила его надеть парадную рубашку и шерстяные брюки, как отвела к большому каменному зданию с колоннами, как они долго стояли в очереди под снегом, пока наконец их не пустили внутрь, в маленький темный зал, полный сокровищ: свитков, и головных уборов, и доспехов (которые он поначалу принял за настоящих стражей). «Эту коллекцию вывезли из Японии в первый и, может быть, последний раз», – прошептала мать, указывая на зеркало, драгоценный камень и меч под охраной двух настоящих и весьма заурядных стражей. Когда гонг возвестил, что время вышло, мать наклонилась к нему и спросила: «Что тебе понравилось больше всего?» Ответ вызвал у нее улыбку. «Сад? Какой сад?» Куда больше, чем древние реликвии, его заинтересовала стеклянная витрина с миниатюрным городом внутри и окуляром, через который, подобно богу, можно было разглядывать то одну сцену, то другую, выполненные в таких ювелирных деталях, что ему показалось, будто он попал в прошлое. В этом городе было много диковинок, но больше всего его поразил сад – со струящимся ручьем, где плавали декоративные карпы, с пышными соснами и кленами, с крошечным бамбуковым фонтанчиком (величиной с булавку!), который качался туда-сюда, будто наполняя водой каменную чашу. Этот сад околдовал маленького Артура Лишь; он неделями бродил по бурым листьям на заднем дворе своего дома в поисках ключика от потайной двери, которая привела бы его туда.
Итак, все для него здесь внове, все его удивляет. Вдоль шоссе распускается промышленный ландшафт. Он ожидал чего-то посимпатичнее. Но даже Кавабата писал, что предместья Осаки меняются, а это было шестьдесят лет назад. Артур Лишь устал; перелет из Индии со всеми его пересадками походил на сон даже больше, чем его коматозные блуждания по франкфуртскому аэропорту. От Карлоса никаких вестей. В голове у него жужжит глупая мысль: «Может, это из-за Фредди?» Но история с Фредди закончилась, как скоро закончится и эта.
Маленькие городки незаметно перетекают в Киото, и, пока Лишь гадает, далеко ли до центра – не это ли главная улица, не там ли река Камо, – оказывается, что они уже приехали и пора выходить. Рёкан[127] стоит в стороне от дороги, за низким деревянным забором. Юный портье в черном костюме с любопытством смотрит на то место, где должен стоять его чемодан. По мощеному дворику ему навстречу идет женщина в кимоно, немолодая, с легким макияжем и прической в стиле начала двадцатого века. Девушка Гибсона. «Мистер Артур», – говорит она с поклоном. Он кланяется в ответ. Из гостиницы доносится шум: какая-то старуха, тоже в кимоно, болтает по мобильному телефону и делает пометки в настенном календаре.
– Это всего лишь моя мать, – со вздохом говорит хозяйка. – Она до сих пор считает себя главной. Мы дали ей фальшивый календарь для записи клиентов. Телефон также фальшивый. Могу я предложить вам чаю? – Он говорит, что с удовольствием выпил бы чаю, и она премило улыбается; затем на ее лице появляется выражение глубокой скорби. – Мне так жаль, мистер Артур, – говорит она, будто сообщая о смерти ближнего. – Вы приехали слишком рано; сакура еще не зацвела.
После чая, взбитого в горькую зеленую пену («Будьте добры, съешьте сначала сахарное печеньице»), хозяйка провожает гостя в любимый номер писателя Кавабата, Ясунари. На устланном татами полу стоит низкий лакированный столик, а за раздвижными створками, оклеенными белой бумагой, в лунном свете сияет сад, влажный после недавнего дождя; Кавабата писал, что этот сад – сердце Киото. «Не какой-нибудь, – настаивает она, – а именно этот». Ее помощница будет регулярно подливать горячую воду в ванну, чтобы он в любой момент мог пойти искупаться. В любой момент. В шкафу он найдет юкату[128]. Он будет ужинать у себя в номере? Она лично все подаст: это будет первая из четырех трапез кайсэки, о которых ему предстоит написать.
Кухня кайсэки, объясняет хозяйка, соединила в себе кулинарные традиции монастырей и императорского двора. Как правило, трапеза состоит из семи блюд (жареных, вареных, сырых) с сезонными ингредиентами. Сегодня это лимская фасоль, полынь и морской лещ. Угощения оформлены так изысканно, а подает она их с такой любезностью, что Лишь даже как-то тушуется. «К моему искреннему сожалению, завтра меня с вами не будет; я должна ехать в Токио». Сказано таким тоном, будто ее лишили высшего наслаждения: еще одного дня в обществе Артура Лишь. В уголках ее губ проскальзывает тень улыбки, которую прячут от мира вдовы. Она кланяется и уходит, а потом возвращается с дегустационным сетом саке. Он пробует все три вида и на вопрос, какой ему нравится больше всего, отвечает «Тонни», хотя все три на один вкус. Он спрашивает: а ей какой нравится? «Тонни», – отвечает она. Ложь из сострадания.