Лишь:
– Ну, как ты себя чувствуешь?
– Как будто в баре с кем-то подрался. Я разговариваю с тобой с того света.
– Видок у тебя кошмарный. Как ты смеешь так со мной поступать?
– Видел бы ты другого парня. – Слова звучат неразборчиво и непривычно.
– У тебя какой-то шотландский акцент, – говорит Лишь.
– Мы становимся своими отцами. – Вместо «с» он произносит «ф», будто читает реплики по сценарию с опечатками.
Рядом с Робертом на экране появляется врач – пожилая дама в очках с черной оправой. Худая, костлявая, с дряблым подбородком и вся в морщинах, будто ее скомкали и долго носили в кармане. Белоснежное каре и антарктические глаза.
– Артур, это я, Мэриан.
«Нет, ну какие шутники!» – думает Лишь. Они его разыгрывают! У Пруста в конце есть сцена, где после долгих лет вдали от светского общества рассказчик попадает на прием и негодует, почему его никто не предупредил, что это бал-маскарад; на всех белые парики! А потом он понимает. Это не бал-маскарад. Просто все вокруг постарели. И, глядя на свою первую любовь, на его первую жену, Лишь не верит своим глазам. Шутка затянулась. Роберт по-прежнему тяжело дышит. На лице Мэриан ни намека на улыбку. Они не шутят. Всё на полном серьезе.
– Мэриан, чудесно выглядишь.
– Артур, ты уже совсем взрослый, – задумчиво протягивает она.
– Ему уже пятьдесят, – говорит Роберт, морщась от боли. – С днем рождения, мой мальчик. Прости, что я его пропустил. – Профти, фто я его пропуфтил. Фел фокол на гол фтвол. – У меня было рандеву со Смертью[130].
Мэриан говорит:
– Смерть не пришла. Я оставлю вас, мальчики. Но только на минуту! Не переутомляй его, Артур. Мы должны заботиться о нашем Роберте.
Тридцать лет назад, пляж в Сан-Франциско.
Она уходит; Роберт провожает ее глазами, затем снова устремляет взгляд на Лишь. Процессия теней, как в «Одиссее», и перед ним: Тиресий. Прорицатель[131].
– Знаешь, хорошо, что она здесь. Она меня с ума сводит. Не дает мне спуску. Что может быть лучше, чем решать кроссворд с бывшей женой? А тебя где черти носят?
– Я в Киото.
– А?
Придвинувшись поближе к экрану, Лишь кричит:
– Я в Киото! В Японии! Но скоро приеду и навещу тебя.
– В пизду. У меня все нормально. У меня с мелкой моторикой проблемы, а не с башкой. Смотри, что меня тут заставляют делать. – Как в замедленной съемке, он с трудом поднимает руку. В кулаке у него ядовито-зеленый шарик. – Я должен сжимать это с утра до вечера. Говорю тебе, я уже на том свете. Где поэты должны до скончания веков сжимать куски глины. Они все тут, Уолт, и Харт, и Эмили, и Фрэнк[132]. Все американское крыло. Сжимают куски глины. Прозаики… – Он закрывает глаза, переводя дыхание, а потом слабым голосом продолжает: – Прозаики смешивают нам напитки. Ты дописал в Индии свой роман?
– Да. Одна глава осталась. Я хочу с тобой увидеться.
– Дописывай роман, мать твою.
– Роберт…
– Мой инсульт тебе не отмазка. Трус! Ты просто боишься, что я помру к ебене матери.
Лишь ничего не отвечает; это правда. «Да, сейчас мы не вместе, / Но, когда меня не станет, / Я знаю, плакать будешь ты». В повисшей тишине посапывает аппарат. Роберт хмурится и поджимает губы. «Llorar y llorar, llorar y llorar».
– Рано еще, – поспешно говорит Роберт. – Не торопи ты так события. Кстати, мне говорили, ты отпустил бороду.
– Ты правда сказал Мэриан, что я вышел за Фредди?
– Кто знает, что я там наплел? Я, по-твоему, похож на здравомыслящего человека? А что, ты за него не вышел?
– Нет.
– И вот теперь ты в Японии. А я тут. На тебя смотреть больно, мальчик мой.
На него-то? Отдохнувшего, холеного, только что из ванны? Но от Тиресия ничего не скроешь.
– Артур, ты его любил?
Артур молчит. Однажды – в захудалом итальянском ресторанчике в Норт-бич, Сан-Франциско, где остались только два официанта да семья немецких туристов во главе с почтенной дамой, которая позже упала в туалете, ударилась головой и (не сознавая, каких денег стоит лечиться в Америке) настояла, чтобы ее отвезли в больницу, – однажды Роберт Браунберн, которому тогда было всего сорок шесть, взял Артура Лишь за руку и сказал: «Мой брак распадается, распадается уже давно. Мы с Мэриан почти не спим вместе. Я очень поздно ложусь, она очень рано встает. Раньше она злилась на меня за то, что у нас нет детей. Теперь злится еще сильнее, потому что время упущено. Я эгоист и совершенно не умею обращаться с деньгами. Я несчастен, Артур. Глубоко, глубоко несчастен. В общем, я пытаюсь сказать, что влюбился в тебя. Я и так собирался уйти от Мэриан, еще до встречи с тобой. И чтобы взор твой услаждать, все дни я буду танцевать, так, кажется, писал поэт[133]. У меня хватит денег на какую-нибудь хибару. Я умею жить скромно. Знаю, звучит нелепо. Но я хочу быть с тобой. Плевать, что скажут люди. Я хочу быть с тобой, Артур, и…» Но тут Роберт Браунберн запнулся и зажмурился, такое его охватило томление по этому юноше, которого он держал за руку в захудалом итальянском ресторанчике, куда они больше не вернутся. Поэт морщился от боли, страдая, страдая по Артуру Лишь. Кто его еще так полюбит?
130
«Рандеву со Смертью» – самое известное стихотворение американского поэта Алана Сигера (1888–1916).
131
По велению волшебницы Цирцеи Одиссей отправляется к берегам киммериян, чтобы у входа в область Аида вызвать души умерших и спросить прорицателя Тиресия о своей судьбе. Тиресий предсказывает, что после многих опасностей Одиссей прибудет домой и расправится с женихами Пенелопы («Одиссея», песнь XI).
132
Американские поэты Уолт Уитмен (1819–1892), Харт Крейн (1899–1932), Фрэнк О’Хара (1926–1966) и поэтесса Эмили Дикинсон (1830–1886).
133
Из стихотворения английского поэта и драматурга елизаветинской эпохи Кристофера Марло «Страстный пастух своей возлюбленной»: «Там, чтобы взор твой услаждать, / Все дни нам будет танцевать / Пастушья резвая семья. / Приди ж скорей и будь моя» (пер. В. Новожилова).