— Пирс, я пойду. Мне надо прогуляться, подышать воздухом. Я не думаю, что могу выдержать сейчас рождественские гимны.
— А кто может?
— Я — эгоистичная скотина.
— Эгоистичная? Почему? — Пирс делает вид, что искренне удивлен. Но ведь он только что ровно так меня и назвал.
— Не знаю, — говорю я. — В любом случае думаю, с меня достаточно трагедий. А как вообще Билли? Помимо этого?
— Помимо этого, миссис Линкольн, как вам понравилась пьеса?108
— Ну, Пирс!
— Ладно, он таки навязал нам свое сочинение.
— О, и что?
— Ну, ты так и не узнаешь что, пока не вернешься. Или надо сказать «если не вернешься»? — Пирс цинично меряет меня взглядом. — Если подумать, может, это как раз и расхолаживает.
Я смеюсь.
— Я... ну, я скучаю по всем вам. Даже скучаю по нашему прилипчивому поклоннику. Когда ваш следующий концерт? Нет, не следующий, я в Рочдейле до тридцатого, следующий после того?
— Второго января — «Комната Пёрселла». Но разве не тридцатого будет...
— Да.
— Так что? Ты не собираешься ее слушать?
— Нет.
— А что в Рочдейле тридцатого?
— Ничего.
— Да уж, видимо, шести лет недостаточно, чтобы кого-то понять, — говорит Пирс, глядя на меня с беспокойной заботой.
8.31
Шелест, шелест, ветер в тополях, будто гудит электричество. Лебеди шипят на меня. Они плавают между льдинами в Круглом пруду, и небо синее, как летом.
Куски льда — матовые и прозрачные, ветер гонит их к южному берегу. Они наползают друг на друга, мягко уступают, освобождаются. Накапливаясь на берегу в семь слоев толщиной, они лежат прозрачные, как стекло, скрипят и движутся вместе с водой под ветром.
Нет, не как несмазанная дверь; скорее, как бывалое судно. Тоже не так, не совсем так. Если бы я не видел эти поверхности, что бы я думал про их звуки? Скрип, разрыв, трение, скольжение, хруст, вздохи: я такого никогда раньше не слышал. Мягкий звук, легкий, задушевный.
На этом месте я узнал, что она не слышит. Я отламываю кусочек льда, он тает на моей ладони. Я встретил ее зимой и потерял ее до прихода зимы.
Нет, в тот день меня не будет здесь в звуковой доступности.
Лед шевелится, будто кожа на морщинистой поверхности пруда, и лебеди чуть колышутся на зимней воде.
8.32
И снова я еду на север с вокзала Юстон.
Бо`льшую часть дороги сплю. Ехать мне до конечной станции.
Холодное утро за три дня до Рождества. День в Манчестере, чтобы навестить любимые места и вечером уехать в Рочдейл.
Я возвращаю ноты в библиотеку. Закрываю глаза, когда слепой, стуча тростью, огибает стену.
В соборе я глажу зверей, вырезанных на обратной стороне откидных сидений, — драконов и единорогов.
Я стою возле большого полированного мраморного камня рядом с «Бриджуотер-холлом» и смотрю на запруду канала внизу.
Что держит меня в Лондоне? Почему бы не вернуться домой?
Нет ничего близкого моему сердцу, что держало бы меня в Лондоне. Все, кто меня любит, умерли или очень старые. Отец и тетя Джоан в Рочдейле. Я уехал в Манчестер перед колледжем. Даже если в моей речи только изредка слышны следы ланкаширского акцента, именно здесь мои уши чувствуют себя дома; с Бейкупом, Тодморденом и другими названиями, что так коверкают чужаки.
Если бы я жил в Манчестере, или в Лидсе, или даже в Шеффилде, я мог бы приезжать и быть с ними хоть раз в месяц или даже чаще, а не максимум три-четыре раза в году. Я могу продать мою квартиру и купить здесь что-нибудь подешевле. Но тогда почему бы не жить в самом Рочдейле, с болотами вокруг, без парковой полиции, запрещающей ходить, петь, кричать от радости или горя, трогать камни, кормить жаворонков рождественским пудингом?
Нет, не Рочдейл, с его гильдией «Меккано»109, стенами из песчаника, бадминтоном, клубом немецких короткошерстных пойнтеров. Не Рочдейл с вырванным из него сердцем, с клаустрофобным рынком, убитыми улицами моего детства — улицами, вывернутыми наизнанку в вертикальные трущобы. Ездить из Рочдейла в город, где я бы работал...
Однако работать кем? Может, в Халле, заполнившем арену волшебными звуками? Немного преподавания, со связями в моем старом колледже? Концерты с трио, которое я соберу? Я однажды собрал трио, я снова смогу это сделать. Кто будет играть на фортепиано, кто на виолончели? Вот только одно-единственное произведение я не буду играть никогда.
Лондон — это скрипичные джунгли. Жизнь там — сердечная боль и суета. Я перестал плавать в Серпентайне, и мне не хватает воздуха. Лондон уже не мой дом, даже если когда-либо им и был.
Я обнимаю мраморный камень. Прижимаюсь к нему лбом и щекой. Он не отвечает. Он очень гладкий, очень холодный, у него очень старое сердце. Снег кружится вокруг меня и падает в запруду канала.