Виржини выглядит обиженно. Она кладет смычок на бледно-розовую шелковую подушку.
— Виржини, ты все можешь, ты просто этого не делаешь.
— Чего не делаю?
— Не думаешь о музыке. Спой первую фразу, просто спой ее.
Она берет смычок.
— Я имею в виду — голосом.
Виржини вздыхает. Она поет чисто и точно:
— Ми-ре-ми си соль си ми-фа-ми-ре-ми...
— Ты не могла бы петь без этих бессмысленных слогов?
— Меня так учили. — Ее глаза сверкают.
Виржини из Ниона5, про который я знаю только то, что это где-то рядом с Авиньоном. Дважды она предлагала мне поехать туда с ней, потом перестала предлагать.
— Виржини, это ведь не просто одна дурацкая нота после другой — вторые ми-ре-ми должны напоминать первые. Вот так. — Я беру скрипку и показываю. — Или так. Или в каком-то твоем собственном прочтении.
Она играет это снова, и играет хорошо. И продолжает. Я закрываю глаза. Запах ароматической смеси в громадной вазе неприятно въедлив. Темнеет. Скоро зима. Как Виржини молода, как мало она работает. Ей всего двадцать один. Мои мысли переходят в другой город, к памяти о другой женщине, которой тогда было столько же лет.
— Мне продолжать?
— Да.
Я прошу Виржини держать кисть свободно, следить за интонацией здесь, помнить о динамике там, играть деташе ровно... Но она все это знает. Через неделю будет какой-то прогресс, но очень небольшой. Она талантлива, но почти не работает. Учится на очном отделении, однако музыка — лишь одно из многих ее занятий. Она беспокоится о студенческом конкурсе, на котором должна исполнять эту партиту. Она думает, не продать ли ей скрипку Мирмона6 и не призвать ли отца, обеспечивающего ее совсем не студенческий образ жизни, купить ей что-то более раннее и итальянское. У нее большой круг знакомств здесь, разветвленный клан родственников и масса друзей по всей Франции, которые приезжают к ней в разные времена года, и три бывших бойфренда, с которыми она в хороших отношениях. Мы с ней вместе уже больше года.
Я помню ту, другую женщину, самой себе играющую Баха: английскую сюиту. Глаза ее закрыты. Пальцы легко бегут по клавишам. Может, я тогда слишком резко повернулся. Любимые глаза обратились ко мне. А здесь так много людей — занятых, озабоченных. Я так хочу верить, что она дышит, что она по-прежнему где-то есть на этом земном шаре.
1.3
Квартет «Маджоре» собирается на репетицию в нашем обычном месте, маленьком двухэтажном домике Эллен.
Эллен готовит кофе. Нас пока двое. Послеполуденное солнце проникает внутрь. Бархатный женский голос поет Коула Портера. Перед простым сосновым книжным шкафом — четыре темно-синих кресла без подлокотников, стоящие полукругом. Альтовый футляр и пара пюпитров остаются в углу общего пространства кухни-салона-столовой.
— Одну? Две? — спрашивает Эллен. — Все время забываю. Интересно почему? Обычно такое не забываешь, когда все время имеешь дело с чьими-то кофейными привычками. Но ведь у тебя нет привычек насчет сахара? Иногда ты пьешь вообще без. О, меня вчера о тебе спрашивали. Николас Спейр. Ужасный человек, и чем язвительнее он пишет, тем больше его читают. Попробуй его убедить написать про нас. Я уверена, он к тебе неравнодушен. Он каждый раз хмурится, когда я тебя упоминаю.
— Спасибо, Эллен. Только этого мне и не хватает.
— Безусловно, вот и мне тоже.
— Никаких влюбленностей в коллег.
— Ну ты все же не настолько неотразим.
— Мм... что новенького по части садоводства?
— Сейчас ноябрь, Майкл, — говорит Эллен. — И вообще, садоводство мне надоело. Вот твой кофе. Как тебе мои волосы?
Эллен — рыжая, и ее прическа меняется каждый год. В этом году у Эллен завитки в тщательном беспорядке. Я одобрительно киваю и сосредотачиваюсь на кофе.
Звонок в дверь. Это Пирс, ее старший брат, наша первая скрипка.
Он входит, слегка пригибая голову. Целует сестру, которая всего на пару дюймов ниже, здоровается со мной, снимает свое элегантно потрепанное пальто, достает скрипку и бормочет:
— Ты не могла бы это выключить? Я пытаюсь настроиться.
— Ну еще немножко — пусть доиграет до конца дорожки, — говорит Эллен.
Тогда Пирс сам выключает проигрыватель. Эллен молчит. Пирс привык добиваться своего.
— Где, черт возьми, Билли? — спрашивает он. — Вечно опаздывает. Он звонил?
Эллен отрицательно качает головой:
— Я полагаю, так всегда бывает, когда живешь в Лoутене, или Лейтоне, или где там еще.
— В Лейтонстоуне, — говорю я.
— Ах, ну да, конечно, — говорит Эллен, изображая озарение.
Слово «Лондон» для нее означает только самый центр города. Мы все, кроме Билли, живем более или менее в центре, внутри или возле Бейсуотера, недалеко от Гайд-парка и Кенсингтонских садов, хотя и в очень разных условиях. Пирс обитает в подвальной студии, и, когда оказывается у Эллен, этот контраст его раздражает.