Чуть погодя Эллен аккуратно спрашивает, как ему понравился вчерашний вечер. Пирс ходил на квартет Стейфа, которым восхищался уже много лет, на целиком бетховенскую программу.
— Да нормально, — бурчит Пирс. — Со Стейфом никогда не знаешь. Вчера они напирали на красоту звука — сплошное самолюбование. И что-то мне все меньше нравится лицо первой скрипки: каждый год оно все более и более скукоженное. Доиграв Grosse Fuge7, они вскочили так, будто только что убили льва. Публика, конечно, посходила с ума... Эрика звонила?
— Нет... Так что? Тебе не понравился концерт?
— Я этого не сказал. Где этот чертов Билли? Надо у него отбирать по шоколадному печенью за каждую минуту опоздания. — Настроившись, Пирс играет быстрое пиццикато четвертьтонами.
— Что это было? — спрашивает Эллен, чуть не пролив кофе. — Нет-нет-нет, не надо это снова играть.
— Попытка композиции в стиле Билли.
— Ну, это нечестно, — говорит Эллен.
Пирс улыбается какой-то нехорошей полуулыбкой:
— Билли еще зелен. Однажды, лет через двадцать, он превратится в настоящего монстра, напишет нечто скрежещуще-жуткое для Ковент-Гардена — ежели таковой по-прежнему будет существовать — и проснется сэром Уильямом Катлером.
Эллен смеется, но тут же останавливается.
— Ну-ну, не будем говорить гадости друг у друга за спиной, — говорит она.
— Я немного беспокоюсь, — продолжает Пирс. — Билли слишком часто говорит о том, над чем он работает. — Пирс поворачивается ко мне за поддержкой.
— Он что, попросил, чтобы мы сыграли что-то из его сочинений? — спрашиваю я.
— Нет. Пока нет. Еще нет. Просто предчувствие.
— Почему бы нам не подождать, пока не попросит? — предлагаю я.
— Я против, — медленно говорит Эллен. — Будет ужасно, если нам не понравится... я имею в виду, что, если это будет звучать как сейчас у Пирса?
Пирс опять улыбается, причем довольно неприятно.
— Ну я не вижу особого вреда, если мы один раз это прочтем, — говорю я.
— А что, если кому-то из нас понравится, а кому-то — нет? — спрашивает Эллен. — Квартет — это квартет. Это может испортить отношения. И конечно, это будет еще хуже, чем все время недовольный Билли. Вот и все.
— Элленская логика, — говорит Пирс.
— Но мне нравится Билли... — начинает Эллен.
— Нам тоже, — прерывает Пирс. — Мы все друг друга любим, это не обсуждается. Но в этом вопросе мы втроем должны продумать нашу точку зрения — нашу общую точку зрения — четко, до того как Билли нам представит четвертого Разумовского8.
В этот момент появляется Билли, и мы прекращаем разговор. Он устало втаскивает свою виолончель, просит прощения, радуется, когда видит свои любимые шоколадные печенья, заготовленные внимательной к нему Эллен, проглатывает несколько, с благодарностью берет кофе, опять просит прощения и начинает настраиваться.
— Лидия взяла машину — зубной врач. Дикая спешка — чуть не забыл ноты Брамса. На Центральной линии — кошмар. — Пот блестит на его лбу, он тяжело дышит. — Виноват. Виноват. Виноват. Я никогда больше не опоздаю. Никогда-никогда.
— Возьми еще печенья, Билли, — ласково говорит Эллен.
— Заведи себе мобильник, Билли, — говорит Пирс лениво-безапелляционным тоном начальника.
— Зачем? — спрашивает Билли. — С какой стати? Почему я должен завести мобильник? Я не сутенер и не водопроводчик.
Пирс качает головой и пропускает это мимо ушей. Билли слишком толст и всегда будет таким. Он всегда будет тревожиться из-за семьи и денежных проблем, страховки на машину и композиторства. Несмотря на все наше недовольство и осуждение, он никогда не будет приходить вовремя. Но в миг, когда смычок его касается струн, Билли преображается. Он замечательный виолончелист, светлый и глубокий, — основа нашей гармонии, твердыня, на которой мы покоимся.
1.4
Каждая репетиция квартета «Маджоре» начинается с очень простой, очень медленной трехоктавной гаммы на четырех инструментах в унисон: иногда мажорной, как наше имя, иногда минорной, как тональность того, что мы играем в тот день. Не важно, насколько невыносима была наша жизнь последние пару дней, не важно, как жестоки наши споры про людей, про политику, насколько мучительно наше несогласие по поводу того, что играть и как, — гамма напоминает нам, что мы на самом деле едины. Мы стараемся не смотреть друг на друга, когда играем эту гамму; кажется, никто не ведет. Даже первый звук Пирса, просто вздох, не обозначен движением его головы. Когда я играю эту гамму, я проникаюсь духом квартета. Я становлюсь музыкой гаммы. Моя воля приглушена, и я свободен.