— О’кей, — говорит Пирс зловеще. — А ты мог бы играть немного помрачнее в сто восьмом такте, Билли?
Обычно все происходит не так. Обычно во время репетиций мы гораздо более дружелюбны. Я виню во всем Брамса.
— У нас вместе ничего не получается, — говорит Билли с неким невинным возбуждением в глазах. — Это было ужасно неслаженно.
— Имеется в виду «ужасная лажа»? — уточняю я.
— Да. Нам надо как-то собраться. Пока это просто какой-то шум.
— Это называется Брамс, Билли, — говорит Пирс.
— У тебя просто предрассудки, — говорит Эллен. — Ты к нему привыкнешь.
— Ну, разве что в маразме.
— Почему бы нам не структурировать игру вокруг мотивов? — предлагает Билли.
— Да тут как-то нет мотивов, — говорю я. — Не мелодии на самом деле, а мелодийность. Я именно это хочу сказать? Какое слово правильное?
— Мелодичность, — говорит Эллен. — И кстати, тут хватает мотивов.
— Что ты имеешь в виду? — спрашивает меня Пирс. — Это все мотивы. Я не говорю, что мне это нравится, но...
Я указываю смычком в ноты Пирса:
— Это мотив? Я не уверен, что даже Брамс счел бы это мотивом.
— Ну, не арпеджио, не гамма, не мелизм, значит... ох, не знаю. Это все безумно и запутанно. Чертов Эдинбург...
— Не бушуй, Пирс, — говорит Эллен. — Ты сыграл последний пассаж по-настоящему хорошо. Меня вдохновило твое портаменто. Неожиданно, но сильно. Ты должен это сохранить.
Пирс обескуражен похвалой, но быстро восстанавливается.
— Но Билли звучит совершенно безвибратно, — говорит он.
— Я старался сыграть помрачнее, — парирует Билли.
— Ну это немного тяжеловато.
— Мне купить новую виолончель? — спрашивает Билли. — После того, как я куплю мобильник?
— Почему бы тебе просто не сыграть выше на струне до? — ворчит Пирс.
— Она будет слишком рычать.
— Ну что, еще раз? С девяносто второго такта? — предлагаю я.
Эллен:
— Нет, после двойной черты.
Билли:
— Нет, с семьдесят пятого.
— О’кей, — говорит Пирс.
После нескольких минут мы снова останавливаемся.
— Это так утомительно играть, — говорит Эллен. — Чтобы эти ноты зазвучали, каждую надо вытягивать. Не то что на скрипке...
— Бедная Эллен, — говорю я, улыбаясь ей. — Может, нам поменяться инструментами?
— Справляйся, Эллен, — говорит Пирс. — Брамс — это по твоей части.
Эллен вздыхает:
— Скажи что-нибудь хорошее, Билли.
Но Билли сосредоточился на пожелтевших нотных листках, которые принес с собой.
— Мой эксперимент с дезодорантом не удался, — вдруг говорит Эллен, поднимая молочно-белую руку.
— Давайте дальше, иначе мы никогда не закончим, — говорит Билли.
В конце концов, после полутора часов мы доезжаем до второй части. Снаружи темно, мы все устали и от темпераментов друг друга, и от музыки. Но мы состоим в странном браке из четырех участников с шестью отношениями, каждое из которых в любой момент может быть сердечным, нейтральным или натянутым. Нашим слушателям не представить, как честно, нетерпеливо, уступчиво, упрямо мы ищем что-то вне нас — то, что воображаем каждый поодиночке, но воплощаем вместе. Где уж тут искать гармонию духа, не говоря уж о возвышенности? Как такая механика, такие остановки и начала, такая легковесная неуважительность превращаются в музыкальное золото, несмотря на наши склочные сущности? И все же достаточно часто, начав вот так банально, мы приходим к пониманию, которое кажется нам правильным и одновременно оригинальным, и к интерпретации произведения, вытесняющей из наших душ — и, возможно, по крайней мере на какое-то время, из душ тех, кто нас слушает, — любые версии, хоть и правильные, хоть и оригинальные, но сыгранные не нами.
1.5
У меня на последнем этаже холодно из-за бесконечных проблем с отоплением. Старые батареи дома Архангел-Корт, еле теплые сейчас, весной будут обжигающими. Каждую зиму я обещаю себе сделать двойные окна и каждую весну, когда цены падают, решаю этого не делать. В прошлом году отложенными на это деньгами я буквально заткнул проржавевшие трубы, чуть ли не сгнившие в бетоне, из них капало на голову моему соседу снизу. В этом году я должен сделать хотя бы спальню.
Лежу в кровати, размышляю, задремываю. Медная крышка над щелью в двери поднимается, письма валятся вперемешку на деревянный пол. Хлопает дверь лифта. Я встаю, надеваю халат и иду к входной двери: счет за телефон, открытка от одного из студентов, которому я даю уроки, рекламный проспект из бюро путешествий, письмо.
Я открываю почту серебряным ножом для писем. Джулия подарила мне его ровно год спустя после нашей первой встречи. Счет идет в стопку «срочно», где он пролежит неделю-две. Реклама — в мусорную корзину для бумаг. Поеживаясь, иду на кухню, наполняю чайник, включаю его и беру письмо с собой в кровать.