Оно от моего старого учителя Карла Шелля, его имя пишется «Кель», но с типичным для него духом противоречия произносится «Шелль». Мы потеряли связь годы назад. Шведская марка. Почерк профессора Шелля на конверте выглядит неровным. Это короткая записка, на удивление без колкостей.
Он больше не преподает в Вене. Он ушел на пенсию в прошлом году и вернулся в свой маленький городок в Швеции. Пишет, что был в Стокгольме, когда мы там играли. Он был в зале, но решил не подходить после концерта. Мы играли хорошо. В частности, он должен мне сказать следующее — он всегда мне говорил, что звук нужно «держать», и звук я «держал». Последнее время ему нездоровится, и он думал о некоторых своих давних учениках. Возможно, с некоторыми из них он был слишком суров. Но прошлое — в прошлом, и он не может ничего изменить, только надеется, что польза переживет вред. (В немецком профессора Шелля эта последняя фраза звучит странно, будто перевод с марсианского.) Несмотря ни на что, он желает мне всего хорошего и надеется, что если когда-нибудь я стану давать уроки, то у него я научился, чего не делать. В Англию он не собирается.
Чайник выключился сам несколько минут назад. Я иду на кухню и обнаруживаю, что не могу вспомнить, где чайные пакетики. Что-то меня тревожит в этом письме. Карл Шелль умирает; да, я в этом уверен.
* * *
Кто-то кроет крышу шифером. Несколько резких ударов, пауза, несколько резких ударов. Я поднимаю жалюзи, и свет просачивается внутрь. День ясный, холодный, небо — сине.
Я вспоминаю запах профессора в дни, похожие на сегодня. Он стоит в сером классе и пристально смотрит на пятерых студентов. Он вернулся после ланча у Ноциля, и его угольного цвета пальто источает дух чеснока и табака. «Und jetzt, meine Herren...»10 — говорит он, игнорируя Юко, «нашу коллегу из Страны восходящего солнца», как он иногда ее называет. Он стучит смычком по фортепиано.
Я остаюсь с ним после класса на свой урок. Как только все уходят, он набрасывается на меня:
— Если вы тут как мой Gasthörer11, это значит, что некоторые вещи принимаются без обсуждения.
— Понимаю, профессор Шелль.
— Я хотел «Крейцерову сонату», а вы вместо нее приготовили вот это.
— Мне удалось получить факсимиле этой рукописи, я был потрясен: почерк Бетховена тут настолько ясный. Я думал, вы не будете возражать...
— Потрясен. Еще и взволнован, не сомневаюсь.
— Да.
— Потрясен и взволнован.
Великий Карл Шелль смакует слова, богатые, чуждые языковые наросты на музыке. Но ведь именно волнение в его игре, а вовсе не его слава, притянуло меня к нему вначале, и это волнение остается после его игры — передается тем, кому посчастливилось его слышать. Но как много концертов он давал тогда? Пять в год? Шесть?
— Я думал, что другая соната... Та, непосредственно перед «Крейцеровой»...
Карл Шелль трясет головой:
— Не думайте. Вообще не рекомендую.
— Мы с Джулией Макниколл две недели ее готовили. Я попросил ее присоединиться к нам через полчаса.
— Какой сегодня день?
— Пятница.
Профессор Шелль, похоже, что-то обдумывает.
— По пятницам глупая Юко ходит на Центральное кладбище положить цветы к могиле Бетховена, — говорит он.
Я невольно улыбаюсь. Удивляться нечему, Юко делает все, что ожидается от японских студенток: усердно занимается, ужасно страдает и посещает все бетховенские и шубертовские дома, которые ей удается найти. А еще она игнорирует тот факт, что Карл игнорирует ее, она не принимает его издевки, не опускаясь до них, и просеивает музыкальную информацию из его игры, а не речи. Я должен бы вести себя так же, но у меня никак не выходит.
— Я хочу «Крейцерову» к понедельнику, — продолжает Карл Шелль.
— Но, профессор... — протестую я.
— К понедельнику.
— Профессор, это невозможно — и даже если бы я смог, то пианистка...
— Я уверен, что фройляйн Макниколл вам поможет.
— Наше трио отвело эти выходные на репетиции. У нас скоро концерт.
— Ваше трио преуспевает и без особо заметной практики.
Я молчу в течение нескольких секунд. Карл Шелль кашляет.
— Когда вы играете в следующий раз?
— Через пару недель — в зале «Бёзендорфер».
— И что вы играете?
— Мы начинаем с раннего Бетховена...
— Вы нарочно так неопределенно?
— Нет, профессор.
— Какого Бетховена?