Какого хера ты из себя строишь?!
Это было не просто странно — корежило, выкручивало, ломало хоть какое-то понимание: это ведь она, та же самая Ирина Сергеевна Зимина, всего несколько часов назад казалась какой-то убитой, раздавленной, не реагировавшей ни на что. А сейчас…
— Что вчера произошло? — так нетерпеливо-вопросительно-твердо; прямо и невозмутимо наблюдая за каждым жестом, что удивился и сам.
— Ты это о чем? — снова наигранно-непонимающее поднятие брови; небрежно наброшенный пиджак и несколько шагов к выходу — как можно дальше от него, от его вопросов, непонятного, навязчивого взгляда.
— О том, например, что вы вчера, блин, мне показалось, вообще с катушек съехали! — невольно повысил голос, предусмотрительно проглотив более яркие и нецензурные синонимы, рвавшиеся с губ. — Или что Климов куда-то пропал! Или…
— Пройти дай, — спокойно приказала Зимина, бесцеремонно перебив, — Ткачев, теперь застряв в дверях, явно не собирался ее выпускать, не услышав ответа.
— Нет уж, вы ответьте сначала, че за херня происходит! — Еще громче, еще раздраженней, еще ближе.
До боли стиснул зубы, стараясь не смотреть, не вспоминать, не акцентировать — непослушные завитки на белоснежном шелке блузки, жар теплого со сна тела, рассеянно-легкий фиалковый запах мыла… Это вчера, разбитая, потерянная, мало что осознававшая, она не вызывала, просто не могла вызывать ни этого странно-жгучего, совершенно неправильного волнения, ни глухой, привычно-въевшейся, пропитавшей насквозь ненависти, замешанной на отвращении ко всему.
— Дай мне пройти! — накаляясь недовольством, на тон выше повторила Зимина. Темные глаза недобро сверкнули, но сделать еще шаг, оказываясь вплотную, она не решилась.
— Я жду.
— Ну хорошо, — спокойное упрямство и терпеливое ожидание ответа снова отозвались взрывом какой-то лихой, провоцирующей злости. — Я собиралась убить Климова, чтобы он нас не сдал. Теперь доволен?
С каким-то болезненным, ненормальным удовлетворением отметила, как Ткачев вздрогнул, как вспыхнуло концентрированное недоверие в расширившихся зрачках.
— И… и что? — сам возненавидел себя, как предательски-тихо, почти испуганно прозвучал вопрос, прочитав холодную усмешку в обжигающе-карих глазах.
— Ничего, — и снова эта равнодушная, ледяная ухмылка. — Он оказался умнее, чем… Согласился взять деньги и исчезнуть, засунув вдруг ожившую совесть куда подальше.
Умнее, чем…
Отшатнулся, тяжело выдыхая, захлебываясь от накрывшей выстужающей боли, от этого холодного циничного напоминания, полоснувшего словно ножом — она определенно сделала это специально.
Гадина. Сука. Тварь.
Спиной прижался к стене, стискивая кулаки, придавленный этой пустой, постыдно-слабой яростью — даже сейчас, с ненавистью глядя в ее нагло усмехающееся, высокомерно-безразличное лицо, не мог заставить себя рвануться к ней, сделать хоть что-то, хоть чем-то ответить — за постоянную, иссушающую тоску, за раздиравшее отчаяние и бессилие.
— Ненавижу, — произнес беззвучно дрожащими губами вслед удаляющимся невозмутимо-ровным шагам.
***
— То есть вы утверждаете, что где на данный момент находится ваш заместитель Климов, вы не имеете ни малейшего понятия?
— Ни малейшего, — с плохо скрываемой усмешкой кивнула Зимина, расслабленно откидываясь на спинку стула.
— Позвольте вам не поверить, — откровенно иронично хмыкнул Шилов, откладывая ручку. — Ко мне приходит человек, находящийся в разработке, честно и откровенно рассказывает кучу интересного о себе и своих коллегах, проявляет готовность сотрудничать со следствием… И вдруг каким-то таинственным образом в ту же ночь пропадает. Совпадение? Сильно сомневаюсь. Не удивлюсь, если этот сознательный гражданин теперь прикопан где-нибудь в лесочке…
— Ну и фантазия у вас, господин Шилов, — весело фыркнула Ирина. — Вам бы романы писать с вашим богатым воображением. Кучу денег заработаете.
— Хороший совет. Я вам тоже один могу дать: не усугубляйте вы свое положение. Рано или поздно мы ведь до правды все равно докопаемся, хотите вы этого или нет.
— Вы еще присказку про “чистосердечное признание смягчает наказание” мне тут процитируйте, — холодно прищурилась Зимина, моментально теряя добродушно-шутливый настрой.
— А что, тоже мудрое высказывание, — обаятельно улыбнулся следак. — И не лишено здравого смысла. У нас теперь столько зацепок, грех за что-нибудь не ухватиться. А дальше уж все само собой распутается.
— Вы позволите, я пойду, работы как-то много, — Ира бросила красноречивый взгляд на часы и, не дожидаясь ответа, поднялась. — Удачи в осваивании техники макраме, — уколола напоследок, прежде чем скрыться за дверью.
***
— Вот эти, — молодой мужчина, остановившись у стола, протянул сидевшему в кресле человеку несколько фотографий. — Неплохие кандидатуры.
— Ну, про этих ты мне уже говорил, — человек в кресле, мимолетно просмотрев первые снимки, остановился на фотографии яркой рыжеволосой женщины с жестким решительным взглядом. — А это?..
— Зимина Ирина Сергеевна, начальник отдела “Пятницкий”, — торопливо затараторил собеседник.
— Пятницкий, Пятницкий… — задумавшись, наморщил лоб старший. — Что-то слышал. Это не тот, который год назад расстреляли? Стрелка, кстати, вроде так и не нашли.
— Так точно! Но есть информация, — первый заговорщицки понизил голос, отчего второй недовольно скривился, — что на самом деле очень даже нашли… Зимина и еще несколько ее людей. Нашли и “приговорили”.
В глазах старшего впервые за все время беседы мелькнул интерес.
— К тому же некий следователь Шилов сейчас как раз ведет разработку всей этой компании и уже нарыл много интересного. А сегодня ночью вдруг исчез заместитель Зиминой, который собирался с ним сотрудничать.
— Интересно, — повторил сидящий в кресле, побарабанив пальцами по столу. — Нарой-ка мне все на эту даму. Что-то мне подсказывает, что такой человек нам будет очень полезен…
========== Часть 11 ==========
Еще совсем недавно он был уверен, что воспользуется первой же возможностью уйти, отстраниться от всех мутных дел, забыть обо всем совершенном — собой, другими. Но гребаное чувство вины, помноженное на убогое подобие признательности, и чувство долга не позволили ему тогда исчезнуть, хлопнув дверью, тем более — сдать ее, как хотел, или предпринять новую попытку мести.
Он чувствовал себя обязанным.
Это бесило. Обязанным — ей? Хладнокровной убийце, легко и цинично способной идти по трупам, а после умело и артистично разыгрывать непонимание и незнание; той, чьей смерти так страстно желал, едва узнал правду; той, чье место, как искренне думал не так давно, за решеткой и только.
Той, с которой так много прошли — плечом к плечу против мстителей, среди подозрений и недоверия; той, которая спасла ему жизнь — не один, между прочим, раз; той, которой доверял больше, чем кому-то другому и даже себе. Той, которая всегда была важнее и значимей, чем кто-то другой или что-то другое; верность которой всегда помогала удержаться на плаву, выдержать и не расклеиться окончательно — он нужен ей. Той, которая, совсем не интересуясь, нужна ли ему вообще ее недозабота, торчала в его квартире, пропитанной запахами лекарств, малинового варенья и ее духов; той, которая, вдруг ослабевшая, потерянная, уничтоженная, спала в его, блин, постели, как будто это было самой естественной вещью в мире.
Это разрывало — слишком много разного, несочетаемого, противоположного было и есть, слишком запутанным и сложным все оказалось, если начать разбираться в себе и в том, что между ними, — Ткачев не умел, не понимал и ненавидел больше всего этот долбаный самоанализ, рефлексии и сомнительную ущербную философию.
Что заставило его снова очутиться здесь, среди знакомых лиц, в знакомых стенах, как будто и не было всего того, что разбило, раскололо, сделало противниками, если не врагами? Он не хотел искать ответ на этот вопрос.