***
Все отступило внезапно: и накрывшая давящая темнота, и бессмысленная, опустошающая тяжесть в голове, и едкий, выматывающий жар, и раздиравшая легкие жгучая, разрывающая боль, которую никак не получалось вытравить настойчивым, частым кашлем. Паша медленно открыл глаза — в слабом сиянии лампы в изголовье все качалось и плыло. Со стороны кухни почему-то тянуло насыщенным, дразнящим запахом кофе — откуда бы? Глюк, не иначе.
Ткачев и не помнил толком, что такое болеть: крепкий выносливый организм легко переносил и долгие сидения в засадах в самую неблагоприятную погоду, и эпидемии гриппа, валившего с ног самых стойких. А тут, всего лишь оказавшись в не слишком-то холодной весенней воде, надо же, умудрился…
— Вы?! — Паша отшатнулся, неловко схватившись рукой за дверной косяк — пройти какое-то ничтожное расстояние от гостиной до кухни оказалось неожиданным испытанием. — Вы как тут?..
— И тебе здравствуй, — хмыкнула Зимина, как ни в чем не бывало наливая себе еще кофе.
Точно — глюк. Ее не могло быть здесь — так спокойно и естественно в его квартире, на его кухне. Удобно устроившись на стуле у окна, мирно попивая кофе, с привычной насмешкой вздергивая бровь.
— Вошли как? Ключи у вас откуда? Что-то не помню, что их вам давал.
Зимина, выразительно фыркнув, продемонстрировала разогнутую шпильку для волос.
— Ловкость рук и ничего больше. — И, забавно сморщив нос, иронично добавила: — Только не говори, что собираешься сейчас вызвать наряд, потому что к тебе в квартиру вломились уголовники.
— Вы зачем пришли? — резко и сухо оборвал Паша, на мгновение зажмурившись: дурнота накрыла новым безжалостным приступом.
— А я, может, волнуюсь, — все с тем же сарказмом на грани издевки. — Может, мне, блин, небезразлична судьба своего геройского сотрудника, может такое быть?
— Это-то вы откуда знаете? — скривился Ткачев, наконец опускаясь на стул напротив. Покосился на исходящую паром чашку душистого чая, перевел неприязненный, холодный взгляд на начальницу. Ирина Сергеевна, чуть заметно усмехнувшись, пододвинула чашку, протянула упаковку с каким-то лекарством.
— Не бойся, не отравлено, — успокоила с кривой улыбкой, глядя, с каким сомнением Паша покосился сначала на чай, потом на таблетки.
— Вы мне так и не ответили, — напомнил Ткачев, в два глотка осушив чашку — жажда стала совсем уж невыносимой. С грохотом отставил опустевшую посуду, поднял прояснившийся, твердый взгляд на спокойное до полной невыразительности лицо Зиминой.
— Иди спать, Ткачев, — как-то устало, моментально утратив насмешливый задор, отозвалась Ирина Сергеевна и, поднявшись, внезапно мягко коснулась его плеча, отметив, как он почти испуганно дернулся от этого секундного прикосновения. — Будешь много суетиться и психовать вместо того, чтобы лечиться, до воспаления легких себя доведешь.
— А вы чего такая заботливая, стесняюсь спросить? — Раздраженно, почти-враждебно.
Это было неправильно! Черт возьми, это все, все было неправильно! Она, сначала бесстрашно кинувшаяся под пулю, потом с каким-то театральным вызовом предлагавшая ее убить, а теперь — торчавшая в его квартире с какой-то ненормальной, совсем не свойственной заботой. Это все усложняло и уж точно не добавляло долбаного понимания происходящего: что ей надо, чего она хочет, зачем она это делает?
Он устал. Он так устал за последнее время… Таким, измотанным, потерянным, абсолютно-никому-ненужным он не чувствовал себя никогда. И в тот момент, когда тонкие, пахнущие духами руки бережно укрывали его пледом, Паша меньше всего хотел думать, почему позволяет себе принимать все, исходящее от нее.
И главное — ее саму тоже.
========== Часть 6 ==========
— Вадим, это я, — Измайлова отзвонилась почти сразу, и по ее голосу Климов сразу почувствовал неладное. Неужели все “в цвет”? — У этого героя тут в гараже целый арсенал. Взрывчатки на весь район хватит… Может, спецов вызовем?
— Не надо, сами сначала, — отрывисто бросил Вадим и, отключив телефон, повернулся к безмятежно листавшему журнал Цаплину: — Ну все, взрыватель хренов, ты попал. Ты же понимаешь, что сказки про “подкинули” и “друг попросил спрятать” тут не прокатят? Сам ты служил, насколько я знаю, значит, с веществами обращаться умеешь. Подельники твои тебя слили. Да и карты у тебя на стене висят со всякими обозначениями явно не в познавательных целях. Что там дальше рвануть должно — школа, магазины?..
— Да пошел ты, — презрительно сплюнул Цаплин.
— Я-то пойду. Только ты ведь тоже. Ты посчитай, посчитай, сколько нам времени понадобится, чтобы пришить тебе статью о пособничестве террористам?
— Ниток у тебя не хватит мне че-то шить, — зло засмеялся Цаплин. — А не для протокола, как говорится… Я этой гребаной стране столько лет отдал… А по итогу знаешь что? — наклонился, лихорадочно блестя глазами. — Списали меня, вышвырнули. Получаю копейки, своего угла нет, работы нет, зато пластина в башке и какая-то медалька гребаная, которую даже в скупку не отнесешь… А я, может, пожить наконец нормально хочу? Шубу жене купить, дочке образование дать? Кто мне на это денег отсыплет? Ваше любимое государство? Хрена с два, майор. Пережевало меня государство и выплюнуло…
— И что, это теперь повод… Да ты хоть понимаешь, что люди погибнуть могли?!
— Да плевать я хотел на каких-то людей! Обо мне кто-то, можно подумать, больно беспокоился, когда я там под пули лез! Отдумал я свое про других, мне теперь о себе заботиться надо!
— Собирайся, моралист, в отдел поедешь, — процедил Вадим, досадливо морщась. Подобная самооправдывающая пафосная чушь всегда выводила его из себя — человек, не желающий просто и честно жить, всегда найдет десятки оправданий тому, почему он такой плохой, и виноват всегда будет кто угодно, но только не он: мама с папой, злой одноклассник Витька, девушка, которая ушла к другому, полиция, государство… Но не он, нет.
— Да щас, разбежался! — нагло фыркнул Цаплин. — Может, у тебя и постановление есть?
— Собирайся, — медленно, борясь с разгорающимся внутри ледяным раздражением, повторил Климов, доставая пистолет. — Или я тебя прямо тут положу за сопротивление, герой, мать твою!..
— “Не доставай оружие, если не собираешься его применять”, слышал такую умную фразу? — И в следующее мгновение рванулся вперед, норовя вышибить пистолет из руки. Вадим отпрянул, отступая к окну. Громыхнул попавшийся на пути стул, зазвенела, рассыпаясь осколками, упавшая со стола посуда.
— Стой на месте, или стреляю! — рявкнул Климов предупреждающе.
— А у тебя духу-то хватит, майор? — хохотнул Цаплин, продолжая надвигаться. — Ты хоть раз в живого человека стрелял? Не по мишеням в тире, а в людей, в живых людей? Так, чтобы ты пулю выпустил, а они на твоих глазах подыхали?
Все дальнейшее произошло мгновенно. Стремительный калейдоскоп страшных кадров. Молниеносно разматывающаяся лента событий. Жуткое кино в ускоренной перемотке.
Бросившийся на него преступник. Разлившаяся боль в онемевшей руке, скованной стальной хваткой. Снова какой-то грохот — кажется, обвалилась полка с посудой. Приближающийся поспешный топот. Испуганно-звонкое “Папа! Папочка!”. Снова рывок. На миг ослабевшая хватка и пронзительный в повисшей на долю секунды тишине звук выстрела. Перепуганно-непонимающее детское лицо с наплывающей смертельной бледностью. Снова удары — частые, беспорядочные, попытки уйти и ударить самому. И опять — грохот, какой-то треск, ворвавшийся в уши звук разлетевшегося оконного стекла, истошный крик, глухой звук падения, изломанно-вывернутая фигура и лужа крови под окнами внизу.